вина и завернет к нему в заведение, пока отрава еще не начала действовать. Закажет вина у дядюшки Либиона и рухнет у него за столиком. То же самое думал и дядюшка Комбес, и оба хозяина ввели в своих кафе абонентские карты. Тот, кто приобрел такую карту у дядюшки Либиона, не имел права посещать другие заведения. Разумеется, нашлись такие, кто попытался приобрести сразу же две карты, но это им не удалось. В течение длительного времени ты можешь ходить и налево, и направо, но в один прекрасный день тебе придется выбирать: или налево, или направо. Этот день наступил, и стало ясно: тот, кто отбросит коньки у дядюшки Либиона, умрет только от его вина, а тот, кто отравится у дядюшки Комбеса, заплатит жизнью именно за его вино. Ситуация в Туроне тоже была напряженной. Две амазонки-виноделки, встретившись на улице, едва не вцепились одна другой в волосы, называя друг друга «отравительницей». И одна, и другая продолжали поставлять вино в столицу, но теперь лично сопровождали бочки и бутылки на всем пути от своих виноделен до Парижа.

Невзирая на все предосторожности, там царила тягостная атмосфера ожидания. У кого снова умрет посетитель? Но как вскоре выяснилось — ни у кого из владельцев кафе. Полиция обнаружила сторонника немцев, отравившего поэта Де Гроса и Авраама Сафина. Это был какой-то непримечательный человек без криминального прошлого, отравлявший вино по дороге из Турона в Париж. У него не было никакого личного счета к жертвам. Между тем он утверждал, что ему не жалко этих двоих несчастных и он не видит никакого ущерба для искусства, ибо оба не были подлинными художниками. И хотя он был французом, его возмущало отношение соотечественников к немцам, к парижскому кафе «Дом», где они собирались и где теперь царило запустение, постыдная продажа картин из галерей немецких коллекционеров, заголовки в журнале «Парижский полдень»… Возмущало абсолютно все. Он собирался отравить и посетителей остальных кафе, но, к счастью, был арестован незадолго до того, как все владельцы кафе в Париже ввели абонентские книжки для посещения своих заведений, так что «локальное столкновение» двух дядюшек не стало войной для всего Парижа.

Отравителя арестовали. Дядюшки отменили абонентские книжки. Однажды Либион посетил Комбеса и чокнулся с ним вином, разлитым в бокалы «Ротонды»; на следующий день Комбес пришел с ответным визитом к Либиону и попробовал его вино. Оба констатировали, что вино у них кислое и от него наутро болит голова, но умереть от него невозможно. Ситуация в Туроне тоже успокоилась, но, в конце концов, не было никого счастливее пьяниц.

Вообще-то отравленное вино могло унести гораздо больше жизней, в том числе и жизнь Жана Кокто, который в это время находился в очередном отпуске в Париже. Он тоже мало ел и выпил один или два бокала у дядюшки Либиона, но в его бокале не оказалось «дополнительных винных кислот». По правде говоря, это было маловероятным, поскольку «поэт войны» в этот раз не обретался в «Ротонде» целыми днями, зная, что не встретит там Пикассо. Солдат санитарной части под командованием Этьена де Бомона на этот раз прибыл в Париж с другой целью. Питание на фронте плохое, это было ему совершенно ясно, и теперь он явился для того, чтобы в качестве бывшего солдата интендантской службы посетить консервную фабрику, поставлявшую французским солдатам мясо с известной фронтовикам этикеткой «Мадагаскар». Он слышал рассказы о том, что в банках содержится не говяжье, а обезьянье мясо, но это его не интересовало. Он хотел наполнить эти банки чем-то более съедобным, и нашел возможность подружиться с замарашкой, которая была в некотором роде общей сиротой довоенного Монпарнаса.

Ее звали Кики с Монпарнаса. Эта девушка-девочка еще до Великой войны слыла более чем опытной в любви, но три-четыре веснушки с каждой стороны носа, короткие черные волосы и полноватые, всегда плохо выбритые ноги делали ее похожей на похотливую школьницу или девицу в поиске своего первого мужчины. Кики носила мужскую шляпу, потертое пальто и слишком большие туфли. С 1914 года она работала на фабрике, производившей консервы для солдат на фронте. С Кокто она познакомилась еще до войны в обществе художника Сутина. Теперь кавалер в кепи с красным верхом напоминал Кики о том, какой она была прежде и какой веселой была их пестрая компания. Они вместе вспоминали довоенные шутки многих художников, которые Кокто выдавал за свои собственные остроты. Понравилась ли Кики поэту, стал ли он за ней ухаживать? Ни в коей мере. Маленькие бестии были не в его вкусе. Кокто просто хотел использовать Кики, так же как и она хотела просто использовать его.

Ей нужны были деньги, а ему — усиленное питание, потому что он снова начал нащупывать свои ребра даже через сукно шинели. Поэтому Кокто накупил провансальского гусиного паштета, черной икры (он думал, что русской, но она оказалась прибалтийской), розовых раков (без панциря) и прочих роскошных продуктов, а Кики — за его счет — должна была спрятать их в банки, предназначенные для обычных консервов «Мадагаскар». Для нее это не составляло особого труда. Кики работала именно за механизмом для запечатывания банок, и ей потребовалось всего несколько дней, чтобы вложить в банки его продукты и вручить их радостному заказчику. Не мог же Кокто не мудрствуя лукаво вернуться в часть с едой для богачей, не так ли? А так она была замаскирована лучше любого миномета. С ранцем, полным консервов, Кокто вернулся на фронт и еще долго поедал запасы своего «обезьяньего мяса». «Посмотрите, — говорил он товарищам, показывая им розовое мясо омара, — разве это похоже на говядину?» — «Да это все обезьянье мясо», — отвечали они ему, а некоторые добавляли: «Это сорочьи проделки».

Почему «сорочьи» — этого солдат Кокто так и не понял, но известно, что сороки любят воровать блестящие вещи, и стаи бельгийских сорок утащили у многих солдат Западного фронта зеркальца для бритья. Одна «сорока-воровка» в Лондоне тоже вела себя подобным образом. Этой птичкой была необычайно красивая женщина, водевильная певичка Лилиан Смит. Не единожды случалось, что все кафе для офицеров высшего ранга вместе с ней громко распевало «It’s a Long Way to Tipperary»[19]. Лили была утонченной и любезной. У нее было холеное лицо фарфоровой куклы и ухоженные, абсолютно прямые черные волосы, собранные в узел. Особое внимание привлекали ее большие глаза с блестящими зрачками, но больше всего она пленяла своим самоуверенным и властным меццо-сопрано.

По военным меркам Лили была богата. Участие в водевилях