О болезни своей Анна-Мария мне рассказывать не стала, а я и не спрашивала, потому как видела, ей об этом стыдно вспоминать. Она стеснялась того, что умерла от такой мелочи, от нуля без палочки — от любви к ничтожеству. Если бы хоть от насморка, так и то была бы смерть более достойная, а она умерла от Анджея Марцина. Такой диагноз — все равно что гнойный сифилис… Так что тема эта у нас в приятной беседе с бокалом вина осталась запретной. А говорили мы, сыночек, о ее жизни в ордене.

Я ее спросила: можно ли, будучи монахиней, оставаться женщиной?

И она, сыночек, мой вопрос не поняла. А после определенных пояснений с моей стороны ответила, что она — женщина, родилась женщиной и умерла ею. Что женственность — это способность чувствовать и переживать особым образом. И что если бы она ее, эту женскую суть, утратила — с ней ничего подобного бы не случилось. Женскость принесла ей погибель, но так бывает отнюдь не со всеми. У монахинь, так же, как у остальных женщин, есть ПМС, месячные, волосы на лобке, влагалища, половые губы, материнские чувства, грудь и рак груди, бели, эрозии и приливы во время климакса. Она в ордене совсем не чувствовала себя несвободной. Разве что в бассейне поплавать в бикини не могла, но это ее не сильно огорчало, ей самой собственный вид в бикини не нравился: грудь слишком маленькая, а бедра широкие, и никак не удавалось эти пропорции поменять, а когда сидела на диетах — грудь еще меньше становилась, поэтому она диеты забросила.

Послушание — это не прозябание, отнюдь. Это собственный выбор. Свободная воля человека. Как супружеская верность, которую хранят по собственному желанию, а не из-под палки. Монастырь — не военная часть с казармами, как некоторым кажется. Здесь нет капралов, которые со зверским выражением лица и с полной боевой выкладкой гоняют по болотам «духов». Нахождение в закрытом пространстве послушных и безропотных женщин отнюдь не способствует возникновению искушения создавать какие-либо системы давления на них — да это и ни к чему.

Бром вместо сахара здесь тоже никто в чай не подсыпает. И бытующая за стенами монастыря пикантность про свечки — тоже очередное гнусное вранье.

Конечно, монастырь — система иерархическая. Но и сама религия по сути своей иерархична — в признании бесконечной зависимости человека от Господа и Его воли. И в любой семье, которая насчитывает несколько поколений, существует иерархия. Аббатиса — это не Магда и не Мег, а «матушка Магдалина», так к ней и обращаются. И если новенькую зовут Екатерина, в монастыре она будет Катей, такое обращение создает некую интимность, ну, или должно создавать. Монастыри и монашество часто, особенно в Польше, окутывает завеса тайны, вокруг них создается аура загадочности — а это способствует нездоровой, иногда и извращенной мифологизации.

Монастырь может быть местом очень интимным.

Тут видят во сне Иисуса и воюют с эротическими снами. Сексуальность в монастыре — один из важных аспектов существования. Эрос из снов убираться не желает. Ну и что? Священники в монастырях эротическими объектами не являются, к тому же они — коллеги по работе. Правда, это тоже мужчины, но на них смотрят сквозь призму веры, которая совсем иначе распределяет свет, хоть и соответствует всем законам физики. Священников в монастыре уважают, но сам факт, что парень принял рукоположение и в платье ходит, не свидетельствует о его исключительности. Тем более что порой они фамильярничать пытаются, на ушко что-то нашептывают… Но все это можно проигнорировать и соблюсти дистанцию. Священник — это всего-навсего мужчина, его не так уж сложно держать на расстоянии. С Иисусом — ну, тут все совсем иначе. Молитва к Иисусу Христу другую ауру имеет. Он прекрасен в Своей абсолютной чистоте и святости. Иисус, воплощенный Бог, обладает человеческим лицом. И когда Он смотрит на нее — это взгляд мужчины. Поэтому исповедоваться Христу проще, чем Богу-Отцу. Величие Бога пробуждает ужас. Бог есть страшная тайна, которая очаровывает, привлекает, но вместе с тем не создает ощущения близости к Нему. Бог требует полного подчинения своей невидимой власти. Бог — это власть и долг. Председатель правления и генеральный директор Вселенной. Хозяин, Король и Всесильный Правитель.

Нельзя тесно прижаться к монументу, поражающему своим величием и размерами. Перед монументом можно лишь стоять на коленях, молиться — или например рассуждать, почему же на монумент постоянно гадят птицы. Интимного разговора у моей собеседницы с Богом-Отцом не получалось. А с Иисусом они бывали. Иисус для нее — метафора мужчины, проявленная в реальности. И Ему она принадлежит. Ведь это так естественно для женщины — принадлежать мужчине, правда, сыночек? Она часто воображает себе Иисуса женихом, таким романтичным-романтичным. Еще Гёте устами своего Фауста сказал, что в религии главное — это чувство. Разве это извращение мечтать о браке с Иисусом? Или о непорочном, на одну ночь, соединении?

Без Него мира для нее не существует. Она Ему отдается и душой, и телом, и мыслями, но в ответ — вопреки всем фрейдистским снам — не ожидает от Него прикосновения. Отдается мужчине Иисусу непорочно, не чувствуя своего тела. В момент такого соединения у нее нет бедер, лона, груди, волос или рта. Она — бесполая сущность, посвятившая себя духовному общению с Господином. Она была бы не то что удивлена, — шокирована и напугана, если бы Иисус вдруг явился и захотел ее раздеть. А я слушала ее и думала — это какие ж волшебные грибы она употребляла в момент единения с Ним? Никак у меня не получалось поставить себя на ее место — а я старалась, очень старалась. Наверное, у меня нет соответствующего полиморфизма на гене VMAT2. И у Тебя его, выходит, нет, и у Казичка — по всем законам наследственности. У Леона-то если даже и был при рождении — в Штутхофе, должно быть, мутировал. Леон был стопроцентно АА-положителен, когда со мной вас зачинал. И меня, наверное, своим вирусом заразил.

Когда я красное вино с сестрой Анной-Марией, обесчещенной программистом из Вырзицка, попивала и пыталась в ее заморочки с Иисусом Христом въехать, подсел к нам, не спрашивая позволения, какой-то заморенный профессор, убогий, у него даже на вино денег не было, он воду из-под крана пил. Я Тебе скажу, бедность сейчас в аду принимает катастрофические размеры, я даже склоняюсь в сторону левых и, пожалуй, тоже стою за увеличение пособий: у меня смущение вызывает вид мудрого профессора со званиями и регалиями, который не может бокал вина себе позволить, воду пьет, как скотина какая. Когда этот профессор говорить начал — я сама ему вина заказала, только бы он не останавливался, — такие он интересные вещи рассказывал.

Говорил он о философии, женщинах и религии, чем сестру Анну-Марию немало смутил и шокировал, и это мне, сыночек, было в радость, ибо она своей органической, непогрешимой святостью (за исключением какого-то жалкого эпизода с программистом) во мне комплексы породила. А профессор наш, перейдя на вино, вывалил перед нами целую кучу интересных и необычных аргументов. Некоторые так просто восхитительные. Аристотель,[69]например, говорил, что женщина — это неудачный мужчина. Гесиод[70]добавлял, что она — квинтэссенция зла. Еврипид[71]— вот ведь мерзавец! — позволил себе написать, что «смерть мужчины — потеря для дома, а смерть женщины — пустяк». Потом профессор быстро перескочил на иудаизм, и у меня по всему телу мурашки неприятные забегали от того, что он говорил. Набожный еврей в молитве, обращенной к Богу, восемнадцать раз кряду благодарит Господа за то, что тот не создал его женщиной. Восемнадцать раз! Правда, эту молитву не так давно отменили, но ведь сколько веков она существовала! Я еще вина профессору заказала, сыночек, и тут он начал говорить по-настоящему, без обиняков. Вспомнил Тертуллиана,[72]тестостероном пышущего, который на рубеже второго и третьего века, то есть уже приличное время спустя после распятия Христа, писал: «С какой легкостью ты (женщина имеется в виду) привела на погибель мужчину, созданного по образу и подобию Господа. За грехи твои и Сын Божий должен был умереть. Ты вместилище дьявола». А его коллега, Климент Александрийский,[73]добавлял: «Каждую женщину должна наполнять отвращением уже сама мысль о том, что она — женщина». Профессор наш эти слова произнес, Анна-Мария ротик свой очаровательный отверзла и ударилась в полемику со слегка уже набравшимся профессором, обвиняя его в предубеждении против Церкви, потому как отталкивающие тексты, на которые он ссылается, якобы сами по себе «полемичны». И что Тертуллиан это для пущего эффекта сказанул, а на самом деле так не думал. А если и думал, на него ссылаться не стоит, он истины не искал и про евангельский призыв любить ближнего напрочь забыл. И негоже ему, профессору, произвольно вырывать из контекста давным-давно кем-то произнесенные слова. Анна-Мария подчеркнула, что профессор обращается к слишком отдаленным временам, когда и представления весьма отдаленные от нынешних господствовали, так что сравнивать их с представлениями двадцать первого века некорректно и бессмысленно. С этим, сыночек, я не могла не согласиться, хотя и не без некоторого сопротивления. Профессор же только неохотно кивнул. Но он не мог признать поражения в споре с какой-то монахиней, у которой даже степени магистерской нет, а потому решил добить Анну-Марию примером из Нового Завета, напомнив ей эпизод с самарянкой и как ученики спрашивают Иисуса, мол, как мог Он разговаривать с чужой женщиной? Такое восприятие женщины — как чего-то чуждого — в мире утвердилось и главенствует, что его, профессора, — так он сказал — сильно огорчает. Но Анна-Мария Новый Завет и его толкования знает как свои пять пальцев. Она тут же пояснила, что самарянка была Иисусу чужой потому, что ее народ евреи ненавидели (вообще-то таких народов, наверное, много — которые евреям есть за что ненавидеть). То есть для учеников Христа этот вопрос был скорее политическим. Как очарованный до глубины души подросток, монахиня терпеливо поясняла профессору, что женщины шли за Иисусом потому, что видели в Нем Божественного мужа, который творит благо, исцеляет больных, утешает несчастных, не глядя на то, мужчина перед ним или женщина, с любовью и уважением, все нечистые подтексты при этом отбрасывая. И это в те времена, когда существовало иерархическое общество, где женщина находилась на самой низкой ступени лестницы, вместе с рабами, о чем недвусмысленно свидетельствует Декалог[74]в своей девятой заповеди, приравнивающий женщину к волам, ослам и вещам.