Приговор все же не был приведен в исполнение. Вроде как Аменех своего обидчика простила, хотя профессор полагает, что она просто испугалась. А я вот думаю, глаза-то она ему могла бы и оставить, а вот все остальное — в кислоте замочить.

На этом профессор свой рассказ завершил.

А я ощутила во всем теле доселе неизвестное беспокойство, у меня зачесались и стали рефлекторно слезиться глаза. И я одним махом допила вино, молча, без единого слова, встала и медленно пошла прочь. Мне нужно было побыть одной, чтобы обдумать услышанное.

Я гуляла по закоулкам ада, желая вытравить из своих мыслей этот концентрированный раствор кислоты. Но у меня никак не получалось, поэтому, чтобы избавиться от опасных и ненужных мыслей и заодно избежать бессонницы, я снова решила подслушивать исповеди. Исповеди, сыночек, правдивы, во всяком случае так хотелось бы думать, это меня в них и привлекает. В последнее время я перестала выдумки-то терпеть. Прямо тошноту от них чувствую. Жаль мне на это времени, хотя уж чего-чего, а его здесь в изобилии. Впечатляют меня теперь только настоящие истории, может, чуточку литературно обработанные. А исповеди людей в исповедальнях в эту модель как нельзя лучше вписываются. И так как я прогулялась и некоторую дистанцию от выжженных в полном соответствии с Ветхим Заветом глазных яблок внутренне обрела, исповедь некоей Анастасии из Западной Украины, а точнее — из близкого нам, полякам, Львова, вывела меня на другие пространства человеческого греха, мало еще исследованные. И это стало облегчением для моей измученной души. Хотя, конечно, облегчением довольно странным и даже слегка извращенным. Потому как представь себе, сыночек, эта вот Анастасия, женщина незамужняя, лет тридцати с хвостиком, из тех, что не могут в себе заглушить тиканье биологических часов, познакомилась через интернет с православным греком, существенно ее старше. Он в Афинах страдал от одиночества, а она, по причине бедности и отсутствия перспектив, с давних пор мечтала бежать с Украины. И устроили они себе такое «одиночество в сети», что она приняла тоску по хорошей жизни за тоску по этому греку из Афин. Тем более что из фотографий, которые он ей исправно посылал, становилось очевидно, что ездит он на тюнингованной немецкой машине, занимается высокоинтеллектуальным трудом, летает по всему миру на самолетах и даже неплохие апартаменты рядом с городом Бал ос, что на Крите, в непосредственной близости к морю уже практически оплатил. Если же не обращать внимание на эти приятные глазу мелочи, а посмотреть на самого грека, то он у нее никакого интереса не вызвал, главным образом по причине внушительного брюха, явно выраженного косоглазия, коротких ног, невзрачного росточка и белых носков, выглядывающих из сандалий. Но это ее не смущало, ведь жизнь ее складывалась, за исключением маленьких и незначительных удовольствий, из серьезных проблем и хлопот, включая два аборта, в которых она искренне на исповеди раскаялась, чем вызвала у священника некоторую нервозность и противоречащее духу милосердия негодование. И возможная жизнь в Греции казалась ей гораздо важнее, чем физическое желание, потому что как ни крути, у грека две руки — две ноги, и он демонстрировал готовность связать с Анастасией свою дальнейшую жизнь. Вот она и сделала следующий, не виртуальный уже шаг, сев в Киеве в оплаченный греком самолет и улетев на остров Крит. Грек ее встретил в белой рубашке с вышитыми инициалами и букетом душистых цветов, повез в немецкой машине с кондиционером и кожаными сиденьями в свои уже почти оплаченные апартаменты. Анастасия, кроме удовольствия от езды в комфортабельном автомобиле, испытывала еще ощутимые боли в низу живота — у нее был второй, самый неприятный критический день. Она воспринимала этот факт как огромное неудобство и свидетельство существования мирового заговора против нее, поскольку хорошо отдавала себе отчет, что ей предстоит провести с греком ночь в апартаментах недалеко от города Балос и что эту ночь грек вряд ли посвятит чтению вслух знаменитых греческих мифов — он ей на это и по-английски, и по-французски, и даже пару раз по-русски по электронной почте-то намекнул. И она испытывала дискомфорт не только от болей в низу живота, но и от того, что не представляла, как грек воспримет ее недомогание, которое не скроешь. Все осложнялось тем, что английский ее был весьма и весьма скромным, а письма греку она писала, пользуясь онлайн переводчиком. Поэтому слова «менструация», «цикл», «месячные» и тому подобные наукообразные определения в ее лексиконе отсутствовали даже по-русски, ибо она, как и другие девушки в парикмахерском салоне, где работала, говорила об этом по-простому, научных терминов избегая.

Но беспокойство ее закончилось раньше, чем она могла предположить. Как только они выехали из города, то есть проехали на машине с кондиционером километров десять, грек положил ей руку на грудь, потом положил ее ладонь на свой уже обнаженный и возбужденный пенис, а потом въехал в узкую аллейку в оливкой роще и остановил машину. Разложил на заднем сиденье Анастасию, платье задрал, трусы порвал — и начал ртом ласкать ее лоно. Она от стыда и ужаса аж глаза закрыла, дар речи потеряла и покрепче сжала бедра. Но грек, не обращая внимания на ее реакцию, ей локтями бедра раздвинул пошире, вытащил из нее тампон и приник губами к лону, будто и не замечая менструальную кровь. Она от стыда и беспомощности начала рыдать, и сил сопротивляться у нее уже не осталось. Рыдания эти оказались ее ошибкой, потому как грек принял их за выражение наивысшего наслаждения. Когда они из этой оливковой рощи, места ее самого большого в жизни унижения, выехали и снова тронулись к городу Балос, она заметила на его белоснежной рубашке тут и там разбросанные капли своей крови. Эти багровые пятна ей до сих пор по ночам снятся, и тогда она от злости просыпается и чувствует в низу живота болезненные судороги.

В этих апартаментах вблизи города Балос она провела изумительные дни и отвратительные ночи. Но только до тех пор, пока у нее были месячные. Как только критические дни закончились, грек потерял к ее телу интерес и ограничивался невинными прогулками по пляжу. Ни в Балосе, ни во Львове, ни даже в кондиционированной немецкой машине у них не дошло дело до соития, так что в некотором смысле — в религиозном — она свою чистоту сохранила. Священник в львовском костеле, когда она замолчала и «аминь» произнесла, молчал и только нервно теребил свой огромный нос, прислушиваясь к своему учащенному дыханию.

А Анастасия продолжила исповедь.

Грек этот больше билетов ей на Крит не покупал, а стал сам прилетать к ней во Львов, но исключительно тогда, когда у нее были критические дни, о чем дотошно справлялся в каждом послании. Через несколько месяцев она почувствовала отвращение и к нему, и к себе самой. Женская суть ее была унижена, и месячные на несколько месяцев вообще прекратились. В конце концов она освободилась от этой менструальной истории, поменяла адрес, купила новую сим-карту для телефона, в интернете не бывает, но каждый раз, когда чувствует характерные боли в низу живота, которые бывают каждый месяц — ее душа тоже начинает кровоточить. И болит душа-то сильнее, чем живот. Ей подруга, потомственная полячка, посоветовала пойти на исповедь — мол, искренняя исповедь и искреннее раскаяние поможет, легче станет, вот она и пришла. Она и у психологов была, и таблетки, опасные для здоровья, глотала, и акупунктуру ей один китаец делал — так почему бы исповедь не попробовать, хоть она и верит в Бога, что называется, стихийно и из страха? А как исповедь от ее болячки не поможет — она на йогу пойдет, медитировать начнет. Чтобы хоть когда-нибудь, как-нибудь от снов с кровавыми пятнами на белой рубашке избавиться.