уже. Заговорщик! Мы ахнули. А следом замели Рычагова, начальника Главного управления ВВС, про него уже после начала войны стало известно. Тоже изменник. Кругом изменники, а воевать некому. Я Рычагова хорошо помню, пересекались, он в Испании шесть самолетов сбил, награжден золотой звездой, из летёх в майоры прыгнул, ему рекомендацию в партию лично Сталин давал. А теперь херак и изменник. Я уже когда в Локте был, нам зимой НКВДэшный капитан попался, заброшенный партизан обучать, так на допросе сказал, что генерала Рычагова расстреляли вместе с женой. Нормально?

– Значит, у следствия были неопровержимые доказательства, – не особо уверенно предположил Зотов. – Там, сверху, виднее.

– Тебе самому не смешно? – фыркнул майор. – Знаешь, у скольких комбригов и комдивов ВВСных головы слетели перед войной? Кто их считал? Все предатели? А поставивший этих предателей на должности, кто? Дважды предатель? Рубить с горяча у нас могут. В сороковом, командующего ВВС особого Западного округа Гусева сняли. Железный был человек, командовал от эскадрильи до аэрогруппы. Перевели на Дальний Восток, вместо него поставили генерала Копца. Летчик заслуженный, вопросов нет, герой Союза, орденоносец. Горячий парень, в небо рвался, боя искал, этим и жил. Опыта управления ноль, а ему сразу военный округ на самом опасном участке. Командуйте, Иван Иваныч, пожалуйста. Ясно-понятно, сталинский протеже, тот его лично в полковники произвел и наградной лист на звезду героя подписывал. Боеготовность наша прахом пошла. Ни Халхин-Гола, ни Испании, ни финской, будто и не было. Славному маршалу Тимошенко под хвост вожжа стеганула, решил бурную дейтельность изобразить. До этого на каждый самолет четыре механика приходилось. Тимоше это поперек горла пошло, вроде жирно уж слишком, артиллеристы, вон, свои пушки сами обслуживают, танкисты танчики драют, каждый пехотинец за свою винтовку в ответе, без всяких помощников, а с хера летчикам привилегии? Убрать! И убрали. Остался один техник на самолет. Пилот теперь все делал сам: вооружение устанавливал, боекомплект, тряпочкой фюзеляж протирал. Красота! Грузчик на побегушках. Всем срать, что пока пушки установишь, три пота сойдет, руки в кровь, а тебе еще лететь и выполнять боевую задачу. Ничего, война все на место поставила.

– Вы никогда не ошибались? – усомнился Зотов. Он в армии и не такого дерьма навидался. Бардак он везде.

– Еще как ошибался! В училище вдовицу жахнул одну, у нас все к ней ходили, ласковая зараза была, гонорею схватил, неделю керосином пылающим ссал. Были и другие ошибки, я не скрываю, но масштаб разный, чуешь? От моих ошибок люди кровью не харкали. За свои ошибочки я один поплатился, а тут целиком советские ВВС. Кто ответил за это? Неа. У нас изменниками, вроде Смушкевича, занимались, давили иностранную агентуру. Мы весь июнь сорок первого в полной боевой готовности простояли, а двадцать первого херак, приказ от Копца: вооружение снять, боеприпасы в ящики, летчиков в увольнение. В увольнение, блять! Аэродромы пустые, мы в Гродно водку едим, а в три часа боевая тревога! Сорвались на попутке в Новый Двор, на аэродром, благо, не далеко. На востоке заря занимается, а на западе зарево, а из него черные самолеты плывут. Медленно так. И небо в огне. А земля, знаешь, так тихонько подрагивает. Аэродром горит, машины разбиты, трупы на взлетке лежат. Хаос, неразбериха, никто ни за что не отвечает, первые вылеты самостоятельно делали, на свой страх и риск. Телефон перерезан, приказа открывать огня нет, в небе немцы. Наша одиннадцатая дивизия за первый день сто двадцать семь самолетов потеряла, из них в воздухе двадцать. На второй день самолеты закончились. И так по всему фронту. Генерал Копец глянул на это дело и двадцать второго вечером застрелился, снял с себя, сука, ответственность. Но мы фрицев лупили! Как могли, но лупили! Наше небо им за здорово живешь не далось. Горели падлы, аж залюбуешься. Столько ребят полегло, кто о них помнит? На место Копца поставили генерал-майора Таюрского, а восьмого июля уже арестовали, нашли виноватого вместе с Павловым. Никто не виноват, а они виноваты! У немцев на каждом борту рация, а у нас шишь, не положено, связь в воздухе жестами и покачиванием крыла. Пилоты жмутся друг к дружке, как цыпляточки к курочке,а для немца групповая мишень. Карта и боевая задача только у ведущего, он сбит, звено рассыпается. Как воевать?

– А как все воевали? – Решетов возбужденно вскочил. – Че ты мне заливаешь? Я в белорусских болотах заживо в окружении гнил, мы кору сосновую жрали. Никто виноватых тогда не искал, трусость свою не оправдывал.

– Да пошел, ты, герой недоделанный, – отвернулся майор.

– Дело ясное, – выдохнул Зотов. – У меня единственное предложение: искупить предательство кровью.

– Да нахер он сдался! В расход, гниду, и все! – окрысился Решетов.

– Спасибо, не интересует, – едва слышно отозвался майор. – Надоело. Устал я. Хотите расстрелять, валяйте, воля ваша.

Зотов увидел опустошенного человека. В летчике все уже умерло, перегорело, рассыпалось в прах. Война разорвала его обрывком бумаги, скомкала и бросила прочь, оставив бесцельно катиться по воле ветра, пока тонкую, иссушенную оболочку не разъест первым, мимолетным дождем. Человек сломался.

– Попов, мы закончили. Собирай народ перед сельсоветом. Выводи осужденных. Прощай, майор.

Савин вышел молча, втянув голову в плечи.

Через полчаса у сельсовета собралась небольшая толпа. Женщины охали и тихонько переговаривались. Щелкали тыквенные семки. Старики застыли безмолвными идолами. Одним детям потеха. Галдящая ребятня густо облепила заборы и нижние ветви старых берез. Выше расселось деловитое воронье, словно чувствуя скорую поживу и кровь. Среди людей вились пронырливые собаки.

– Товарищ капитан, – к Решетову подбежал Саватеев. – Там в болоте, наблюдатели доложили…

– Водяной?

– Хреновой, – Саватеев указал на север. – В лесу топоры стучат, бодренько так, не скрываясь. Разреши шугануть.

– Отец, может, рубит?

– А я отвожу?

– Ну, – Решетов пытливо взглянул на Зотова.

– Надо проверить, – Зотов поманил маячивших неподалеку Карпина и Шестакова. – Выдвигайтесь к болоту, осмотрите каждую кочку, неспокойно там. В бой не вступать.

– Сделаем, – кивнул Карпин. Шестаков что-то бурчал о сиротской доле и ревматичных ногах.

– Кто, интересно, балует? – спросил Решетов. Ноздри капитана раздулись в предчувствии дела.

– Каминцы?

– Вряд ли. Они леса не любят, если и заявятся, то по дороге, как баре. Саватеев.

– Ага.

– Бери людей, занимай оборону по северной околице, не пропадать же окопам. Боеприпасы есть?