красивой крымской девочке», глава повести – «Происхождение крика». Здесь автор создает «новый Миф. Миф о Древе Ура. Золотистая крона гудит и шепчется над полями войн» (помните пушкинскую легенду о древе яда, анчаре?). «Ура!» спасает, как преподавательницу музыкальной школы, на которую «в подъезде набросился насильник, придавил к стене, расстегивая ширинку. Потрясенная, она вдруг выкрикнула: “Ура-а-а!” И… самца как ветром сдуло, только дверь подъезда хлопнула». И с этим же криком убивают.

Это спасительно-убийственное «ура!» – лодка Харона, перевозящая в территорию адских кругов, которая начинается с предложения поразвлечься, стояния на эскалаторе, ожидания дозы героина. У памятника Лермонтову его вход, охраняемый барельефом с демоном. Спастись от всего этого возможно, лишь сохранив «детское чувственное восприятие жизни».

Его Беатриче – крымская девушка Лена Мясникова – порхающая по лезвию девственная блудница. Сам герой повести Шаргунов – развращенный праведник, сжимающий кулаки, – знак мужества, ярости, борьбы, движения вперед. Она движется к греховному болоту, он – к правильной жизни. Зверская красота Лены, деградирующий день за днем ее брат Славик, засаленная брошюрка «Сад и огород», люди, работающие на криминал, – только деревце алычи здесь имеет безусловно положительное значение. Что может ожидать в этом мире героиню? Само время – огонь, который обжигает ее красоту, развращает, загоняет в рамки судьбы, из которых невозможно вырваться, отсюда предобусловленность, предсказуемость жизни: «Что в наше время может ждать ее тоненькую дочку?» Уже написана вся ее будущность, совершенно понятно, что с ней станет. Эту предопределенность может изменить только герой, преобразив мир, дав ему новый вектор движения.

Герой выходит на битву с этой инерцией распада, пытается дать жизни другое направление, переломить фатальную обреченность, которая красоту превращает в безобразное: «У меня планы серьезные. Я хочу защитить чувства от шин черных джипов. Не хочу отдавать вам ливадийскую девочку, рыхлые вы скоты с холодными членами. Хочу влюбиться, чтобы и Лена в меня влюбилась. Раньше у меня была мучительная любовь к задастой Алисе. Потом я надолго разуверился во всем и теперь жду реабилитации чувств. Любовь надо мной надругалась, а нужны мне были чувства горячие и сильные. Я был кинут в грязь лицом и долго, где-то два года, не мог оправиться, уползал по грязи. Клонился к луже и узнавал свой набрякший лик. Помню, в апрельский денек я шаркаю по Манежу, правую руку придерживая левой. Левая парализована, чугунная, после неудачной вчерашней колки. Если засучить рукав, под курткой и под свитером – на вене красненькие следы уколов. После всех этих надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь! И теперь, оказавшись в курортном Крыму, я волочился за ускользающей Леночкой Мясниковой, заставлял себя ее преследовать… Я алчный, очень алчный, жажду любви. И вопль мой – о любви. У нас будут красивые дети. Образцовая семья. И сгинет наваждение алкоголя, наркотиков, распад остановится. Я ведь наступательная железная личность, буду качать мышцы. Курить я уже бросил. Я смогу работать, как весело и исправно работал лет в семнадцать. Так и вижу нас: Шаргунов, Мясникова».

Герой повести нарочито моделирует погружение в ставшую уже обыденной пучину порока, приобщается ко греху во всех или почти во всех его проявлениях. Пассивная позиция, погружение в ничто начинается от памятника демону. И дальше: «Принялись меня травить» героином, который есть – «материально воплощенное Ничто, Небытие». Но постепенно в нем рождается крик, прорывающий сети общей инерции: «Я проклинаю фальшь», «Ненавижу эту чушь», «Отвергаю твой стиль». Так же и в «Малыше» Локотков трансформируется совершенно в другого человека, преображается.

Герой «Ура!» совершает подобие сошествия в ад, проходит сквозь «сорняки зла», которые не в состоянии проникнуть в его душу, заглушить ее. На одном круге – гей-клуб, где был «ад в прямых, средневековых его изображениях». На другом – похотливый доктор, «сырой, грузный, с запахом болота, вздрагивающий трясинами своего тела. Он уже сдох как человек». Герой-автор идет прочь от всего этого, бежит от всех этих людей, на глазах превращающихся в нежить. Бежит к жизни, к настоящему, без фальши. Преодолевает «ночь небытия».

Но мало всего этого избежать, следует еще убить «в себе зверя». Вызвать отвращение к нему, к тому, кто пил пиво и ощущал себя «свиньей у корыта». Поэтому: долой пиво, привычку к нему! Долой всё, что делает несвободным! Отсюда и дидактизм – рецепты этой борьбы. Так средневековые подвижники выстраивали лествицу своего восхождения в борьбе с греховным.

Вслед за историями про наркоманов и ментов, за главой «Пидоры» тянутся главки-лозунги, название которых говорят сами за себя: «Выплюнь пиво, сломай сигарету!», «Утро – гантели – пробежка!!!». Далее «Мой положительный герой» с формулированием программных тезисов: «Я проникся красотой положительного», «моя правда простая и поверхностная», «люблю нормальное». Положительное, нормальное, простое по Шаргунову – это некое естественное состояние человека, всепоглощающая природа, первобытный крик «ура!», посюсторонняя мистика, возбужденный фаллос.

Если герой «Малыша» говорит о духе вождизма, который пробудился в нем еще в детстве, то в «Ура!» он уже многим ближе к автору и говорит о том, что «с раннего детства ощущал в себе тягу к правильному. Имел внутри стержень. Я героически сжимался весь, каменел мышцами, кожа лица натягивалась, и он, мой внутренний Шаргунов, проступал. Я – это он. И я им впредь хочу быть!» Движение вперед, к которому он призывает, – обретение этого внутреннего Шаргунова, себя настоящего, проявление своего отчетливого портрета.

Рецепты этого обретения – вполне реалистические: «Моя правда простая и поверхностная. Семья – это добро. И народ – добро. Бытие, оно своим овальным пузом навалилось. И навязало людям: укрываться стенами; строить государство; собираться в семьи и давать приплод. Огороды возделывать. Станками грохотать. Слава труду!»

Смысл «в гудящих соках жизни, в подъеме». Всё просто: человек сдувается, если «не продирается сквозь заросли жизни». Через эту борьбу становишься героем и преодолеваешь страх смерти, поднимаешься над ней: «Лучше умереть – отключиться сознанием и сгнить в земле, – чем гнить заживо и разную чушь гнать. Героям же смерть не страшна. За тело свое не тревожусь. Разъедание трупа червями – это явление недолгое. Будет опрятный, складный такой скелет. Плоть распадется, зазеленеют кладбищенские растения. Скелет останется. Аристократично, белая кость».

Полнота жизни достигается ощущением, созерцанием смерти. Отсюда всё чаще момент встречи героя с миром обретает кладбищенские оттенки. Этим объясняется и интерес Шаргунова к образу кладбища, к специфической лексике, связанной с танатологической тематикой, ведь могильные плиты не что иное, как застывшие воспоминания, мгновения улетевшего прошлого. Кладбище – укрощенная реальность. Кладбище – это эмоции, впечатления, мысли героя.

От вида кладбища в душе растекается тепло. Он пишет: «Я всей душою