Кстати, по мнению критика Натальи Ивановой, само появление этой рублики говорило об «игре с тоталитарно-фашизоидными понятиями» (сборник «Либерализм: взгляд из литературы»).

Вот, к примеру, одна из ударных колонок Сергея – «Ярость и пустынность». В отличие от манифеста, здесь как раз есть нотка траурности. Автор пишет про «уходящую Русь», про «приближение к кладбищу» исчезающей эпохи. Она не оставляет после себя последователей и пребывает в состоянии расплывчатости: «смерть размывает всё. Как весенний паводок».

В небольшой статье Шаргунов пишет про смену исторического контекста, про «фиаско идеологем», про «отставных гладиаторов», которые теперь всё больше походят на шутов. На смену им заступает «дико свободное» и однородное поколение. «Полная свобода обезличивает, впрыскивает в вены эссенцию “Ничто”. Поколение чрезвычайно сближено нигилизмом», – отмечает Сергей. Поколение возникло в ситуации размывания, в ситуации пустынности, когда нивелированы любые ориентиры – эту картину он прекрасно живописует в повести «Ура!». Чтобы окончательно не скатиться в черную воронку «Ничто», поколение должно обрести смысл, преодолеть обезличенность и нигилизм. Должно обрести свое «я» или окончательно распылиться в «ничто».

Поэтому Сергей пишет о «новом лагере», о «новом стиле», который он формулирует как «тотальное вольнодумство, обращение к “подлинности” и “первозданности”, а главное – произвол».

В статье он писал об ожиданиях авторов «ренессансного типа, которые будут браться за все жанры и, презирая околицы, помчат по магистрали». Но он также отмечал проблему нового яростного лагеря, состоящую в его «пустынности», малочисленности: «Есть гром. А где ливень? Пока редкие капельки…» Он призывал этот очищающий ливень.

«Настоящее, живое, чего так я желаю. Национальная культура прирастает, и искусство вселенское полнится чуткими, с бесчинным запахом садами. Плоды сочно кислят. Жаль не “графоманов”, а книжников, фарисеев и аккуратных садовников», – писал Сергей в другой своей статье «Быть беспокойным и упрямым». Кстати, об этих садовниках и садах пойдет речь и в «Отрицании траура».

Чтобы прорвать пелену «Никто», чтобы вызвать ливень, Шаргунов призывает к активному действию, деятельности, которая была бы открыта и понятна обществу, массам: «Надо быть беспокойным и упрямым. Понятным народу и человеку. Разбитый в кровь кулак». Но пока «кулак бьет в тупик». Стену надо пробить. Слышится практически сенчинское «не стать насекомым».

Пробить стену к открытости в литературе можно через отсечение чрезмерных рефлексий, «гнилых подробностей». При этом писатель призывает: «Свято блюдите и вычищайте детали! Прозе надобны рифмы – логика сюжета и изложения. И жажда Смысла, способность охватить сердцем многие пути, собрать их в клубок, клубок расплести…» Нужны социальность, «актуальный историзм». Нужна вспышка, взрыв, который прорвет нигилистическое оцепенение. В сборнике публицистики Сергея «Битва за воздух свободы» «литературный» раздел так и называется: «Культура движется взрывами». В то же время он пишет, что «против ниспровержения чьих-то основ», а за вспышкой должна установиться «созидательная умиротворяющая культура – то, чего так не хватает сбрендившим родным толпам, оставленным наедине с фильмом “Бригада”». Шаргунов чертит вектор вперед, в будущее, ведь «настоящее искусство рвется навстречу Утопии».

«В хлюпающую распаренную Россию ударил метеорит». «Случился ледник». «Россию обнимает лед». Чтобы согреться и согреть общество, писатели должны разойтись по своим кельям и барабанить по клавишам. Начинать преображать ледниковую реальность своим словом, которое тоже должно соответствовать, быть горячим (о наступлении ледниковой реальности пишут и Герман Садулаев, и Роман Сенчин).

На упреки о том, что писатель пишет лишь о том, что видит, Шаргунов ответил в той же статье «Быть беспокойным и упрямым», где говорит о том, что «персонаж из книги – лицо собирательное, озерцо, отражающее чьи-то лица». И приводит в пример свои повести «Как меня зовут?» и «Малыш наказан», героев которых стали соотносить с реальными людьми.

Свой принцип он формулирует, как и Сенчин: «Надо писать либо о том, что очень хорошо знаешь, либо о том, чего не знает никто». Проза должна «нагло и жалобно перекликаться сиюминутным», «хвататься за ускользающее “сейчас”». Проза должна быть актуальна и провокационна.

Шаргунов пишет о моде на реализм, о торжестве социальных и политических тем. Личное его обращение в политику – это также его следование реализму.

Реализму он противопоставляет «смеховой период» («Стратегически мы победили»). Этот период был «черным ангелом разрушения», он был вызван борьбой с советской эпохой. Его особенности Сергей отмечает как «пересмешничество, экзистенциальный стеб, социальная апатия, возведенная в позицию, пародия на значимые фигуры и события, обессмысливающая личное усилие и историческое чувство». Крушили, смеясь, но через это смеховое, стебовое ничего невозможно создать. Оно лишь множит пустоту вокруг себя. Эта стихия до сих пор очень сильна и требует реванша. Вспомним историю с «Пусси Райот»: от хулиганской выходки в храме Христа Спасителя до вандализма с памятником советских воинов-освободителей в Болгарии. Это всё проявления постмодернистской стихии разрушения, хаотизации.

Реализм развивается как противостояние этой разрушительной тенденции, это не приукрашивание действительности, но его собирание. В той же статье-манифесте 2005 года «Стратегически мы победили» Шаргунов формулирует «новый реализм» как «внимательное обращение к золотым принципам словесности (типажи, психологизм), трезвый пристальный взгляд на повседневную и общественную действительность, попытку всерьез, без расслабленности развращенных “дискурсом”, осмыслить вечные вопросы». Основное отличие от классического реализма – в большей откровенности и резкости, интеллектуальной, психологической, языковой актуальности, а также в том, что она «отражает более динамическую стилистически (в частности, набитую ментами-бомжами-киллерами) жизнь».

«Печальные перекосы» «нового реализма», по мнению Шаргунова, заключаются в маразматической либо варварской реставрации реальности. В первом случае это «заунывное тягомотное подражание советским и классическим образцам», которое совершенно не отражает скорость и ритм времени. А во втором – невыразительный натурочерк «с непрерывной пьянкой-колкой-гулянкой». Отталкиваясь от того и другого, писатель должен отражать современную жизнь – но видеть в ее внешних, сиюминутных проявлениях стоящую за ними суть.

«Реализм неизбежен», – заключает Шаргунов. Это постепенное, пусть изначально и несколько корявое строительство нового здания, «кирпич к кирпичику». При том, что «реальность вовсе не конкретна, не расфасована по ящичкам – уклончива и мутна», – замечает Сергей в своей статье «Орангутанги не пишут книг». Только через стиль, кристаллическую решетку книги, можно преодолеть эту мутность и внести ясность в реальность: «Только форма делает книгу насыщенной, и стиль – главное в литературе… Без первичного понятия о стиле художника одолевает акварель “ню” с произвольными плясками цвета…»

В этой же статье Сергей приводит спор Гёте с тогда еще молодым философом Шопенгауэром, который утверждал мэтру: «Мира бы не существовало, если б я его не осмыслил». Симпатии Шаргунова на стороне Шопенгауэра. Сергей сам проделывает эту работу по осмыслению мира, проделывают ее и писатели его поколения – «новые реалисты». Без этой работы мир бы окончательно потерял свою оформленность и растворился в прах