Здесь же Сергей рассуждает и о дилемме содержания и стиля. Стиль для него – главное в литературе, ведь «всё, что не стремится к выражению – не существует». Литература – это особое «лингвистическое стекло», которое зависит и складывается из авторского самовыражения.

Через примат содержания идет скатывание к «фотографичности, отсутствию мысли». Реальность обретает ценность в художественном произведении только после авторской огранки того самого лингвистического стекла. Этот принцип он унаследовал у почитаемого им Валентина Катаева.

«Нужен другой мир, другие чувства, огненные смыслы», – писал Сергей в эссе «Это веселое имя – “Бригада”» о «бригадирах» с детскими ручками и личиками. Принципы этого другого мира он сформулировал в повести «Ура!», а стилистические очертания – в статье «Отрицание траура».

Манифест «нового ренессанса»

В недавней нашей истории эссенция «Ничто» была запущена в общество. Оно впустило в себя пустоту, допустило девальвацию и переформатирование ценностей, отказалось от борьбы, отступая перед разрухой. Пустынная эрозия стала разъедать и внешний мир, и внутреннее духовное пространство.

Появилось даже ощущение целого поколения пустоты. Это поколение с глубоким рубцом на сердце после разлома великой страны, с растоптанной историей и оскверненными душами людей. Поколение, перед глазами которого развернулась трагедия людей, выброшенных на обочину жизни. Как, к примеру, герой романа Сергея Шаргунова «1993» Виктор Брянцев, приложивший руку к созданию лунохода, но в новых реалиях загнанный под землю чинить трубы – прогнившие коммуникации города. Вместо этого на первые позиции стали выходить производные пустоты – хлестаковы, чичиковы, маниловы. Полные нули, ни то ни се.

Люди отказались от очевидного, казалось бы, безусловного, привычного – от борьбы. Превратились в тени. Они обречены на исход, как наказание за грехи. Отчего пал Константинополь? За грехи. За унию – за договор с пустотой и разрухой.

В подобное состояние беспутства впала и литература. Она практически перестала реагировать на происходящее. Стала аутичной, забилась в свою нору. Начала ограждать себя от прочего мира оградой стиля. Внушила себе высокородность, стала отмежевываться от простолюдинов, прикрываясь мантиями своих стилистических шифров, стала рассуждать о качестве, об эстетизме, повисая в безвоздушном и беспочвенном пространстве.

И здесь крайне важно было появление в 2001 году манифеста Сергея Шаргунова «Отрицание траура», который во многом определил дальнейшее развитие современной литературы.

Для примера, в том же году в «Новом мире» (№ 3, 2001) вышла знаковая статья маститого критика Ирины Роднянской «Гамбургский ежик в тумане» (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/3/rodn.html). Одним из эпиграфов ее были слова другого собрата по критическому цеху Никиты Елисеева: «Как быть? Куда деваться? Что делать? Неизвестно…». В этой статье Ирина Бенционовна пишет, что «сейчас культурное время переломилось круче, чем когда бы то ни было». База искусства, красота, «скрылась из глаз совсем, и сразу все омертвело. Остались муляжи – забавные, роскошные, величавые». Туман, нет ориентиров, мертвенные муляжи и одни вопросы…

Само заглавие небольшого текста Шаргунова необычайно символично. Отрицание траура, отрицание отрицания («постмодернизм постмодернизма» – говорит он о реализме в манифесте) – это квинтэссенция русской культуры, отражающая постоянный мотив борения с пустотой и распадом.

Именно отрицание траура, преодоление пустоты стало знаменем поколения, которое заявило о себе в литературе в первое десятилетие нового века. Манифест Шаргунова отразил общее мироощущение, жажду выхода из состояния пустынножительства. Этот вектор был воплощен в герое-бунтаре, которого категорическим образом не устраивает нынешнее положение дел, и он приносит себя в жертву, чтобы противостоять разрастающейся пустоте. Таков Саша Тишин – герой романа Захара Прилепина «Санькя».

После отрицания траура и жертвенной борьбы с пустотой появляется возможность чуда.

Рассуждения Сергея Шаргунова начала десятилетия были связаны с предчувствием новой жизнеспособной литературной тенденции. В «Отрицании траура» он пишет, что «серьезная литература больше не нужна народу», она «обречена на локальность» и существование в резервации (собственно, это те самые мертвеющие муляжи, о которых пишет Роднянская).

«Серьезная литература» – это литература самозамкнутая, живущая в собственном герметичном пространстве. Искусство же принадлежит народу и, в свою очередь, народ – искусству. Нужны открытые формы этого диалога. Эта принадлежность народа искусству, по мнению Сергея, есть «разгадка России».

Разгадка станет понятнее, если мы для примера приведем избитый тезис об СССР как самой читающей стране. Уж слишком аномальным он всегда воспринимался. Его пытались объяснить замкнутостью страны, царящей в ней цензурой и несвободой. СМИ были наглухо запечатаны от любого проявления правды, вот книга и становилась единственной отдушиной, куда контрабандой можно было что-то протащить, – настоящим лучом света в темном царстве.

Как-то в интервью Павел Басинский сказал, что человек нечитающий – низшая каста. Сегодня прохладное отношение к книге зафиксировано не просто по факту того, что люди стали равнодушными к чтению. Наоборот, людям подспудно внушалось это равнодушие, чтобы зафиксировать их в положении низшей касты. Массы выпадают из культурного делания, из среды. В отношении них не проводится культурная экспансия, и считается, что им достаточно низкосортных телевизионных развлечений.

Отправка масс на культурную периферию – не какие-то случайные побочные эффекты новых реалий, которые сформировались в стране после 1991 года. Это сознательная культурная стратегия, по которой массы не должны быть причастными к высокой культуре. В ней видят опасность, так как у масс будто бы имеется повышенный спрос на «антидемократизм, моральную извращенность, ксенофобию», «фашизированную литературу» (цитирую критика Наталью Иванову). Стали настойчиво утверждать, что в массах сидит внутренний зверь, «красный человек», согласно Светлане Алексиевич, поэтому они легко клюют на приманки радикализма, от которого проистекает по списку всё самое отвратительное – от антидемократизма до ксенофобии.

При этом совершенно заболтали ту реальность, что именно в Советском Союзе широкие народные массы были на самом деле включены в процесс культурного делания. Они выступали в качестве субъекта и объекта культуры, литературы. Возникал примат культурного равенства, хоть и при наличии цензуры, – но без нее, как мы уже знаем, не обходятся и страны победившей демократии…

Через ликбез население страны массово обучалось грамоте. Уже в конце 1919 года вышел декрет о ликвидации безграмотности, по которому обязано было пройти обучение грамоте всё население от восьми до пятидесяти лет. Обучение грамоте шло в первых букварях с фразы: «Мы – не рабы, рабы – не мы». Это к вопросу о так называемой рабской психологии «совка», которой жонглируют многие прогрессивные деятели. К началу Великой войны с безграмотностью было практически покончено – а ведь прошло всего двадцать лет с момента первого декрета. Сбылась мечта Николая Некрасова, и мужик понес с базара Белинского и Гоголя. После 1991 года реформаторы стали утверждать, что народу достаточно и «милорда глупого».

Шаргунов отлично понимает это и прописывает в своем манифесте о несостоятельности