понимания индивидуальных намерений другого, тогда как даже у очень маленьких детей складываются кооперативные формы как совместной деятельности, так и коммуникации, опирающиеся на мотивы и навыки создания совместных намерений (причем, доречевые). Поэтому нам представляется, что наше эволюционное объяснение — это нечто большее, чем очередная «мифология», поскольку общая базовая структура совместных намерений, лежащая в основе как совместной деятельности, так и коммуникативной активности современного человека, несет на себе отчетливую печать их общего эволюционного происхождения.

Чтобы продолжить рассмотрение кооперативной коммуникации за пределами взаимовыгодных контекстов, нам придется в какой-то момент обратиться к ситуациям непрямой обоюдности, когда индивида волнует его репутация среди остальных членов социальной группы, поскольку репутация хорошего помощника, всегда готового к сотрудничеству, оказывает значимое влияние на социальную успешность. Нам это понадобится прежде всего для того, чтобы объяснить склонность людей предоставлять другим информацию просто с целью помочь, вне тех контекстов, где они сами они могли бы получить обоюдную выгоду. Далее, нам в какой-то момент потребуется также прибегнуть к понятиям социальной идентификации, принадлежности к группе и конформности, чтобы объяснить потребность делиться переживаниями, функция которой, согласно нашей гипотезе, состоит в том, чтобы увеличить количество совместных знаний и усилить чувство социальной причастности, что, в свою очередь, обеспечивает своего рода внутригрупповую гомогенность, необходимую, чтобы естественный отбор мог работать на уровне культурной группы. Обращение к тем же процессам социальной идентификации необходимо и для объяснения того факта, что человеческая коммуникация подчиняется социальным нормам, диктующим, как следует поступать полноценному члену социальной группы (например, удовлетворять разумные просьбы, не лгать и тому подобное).

Наконец, в этой главе мы начнем, а в следующей — продолжим объяснять, как человеческие навыки речевой коммуникации надстраиваются в ходе эволюции над этим уже заложенным базисом кооперативной коммуникации, наделяя человека предельно гибкой, ничем не ограниченной и самой мощной формой коммуникации на планете. Для этого нам также понадобится, в дополнение к базовой структуре совместных намерений и навыкам культурного научения и подражания, включая подражание со сменой ролей, допустить возникновение общегрупповых коммуникативных конвенций. Мы покажем, что произвольно выбранные коммуникативные конвенции — сначала жестовые, а потом и голосовые (причем сосуществовавшие в течение некоторого времени) — могли возникнуть только на основе тех жестов, которые основывались на конкретных действиях (например, указательные и изобразительные жесты) и тем самым оказывались «естественным образом» осмысленными.

5.1. Возникновение сотрудничества

Обсуждаемая здесь гипотеза состоит в том, что кооперативная коммуникация человека возникла как неотъемлемая составляющая специфически человеческих форм сотрудничества. Мы не беремся здесь объяснить эволюционное происхождение повышенной предрасположенности человека к сотрудничеству вообще (прекрасный обзор см. в работе Richerson, Boyd 2005), однако беремся показать, что между характерной для человека совместной деятельностью и групповыми формами деятельности человекообразных обезьян существует точно такое же различие, как между кооперативной коммуникацией человека и целенаправленной коммуникацией обезьян. А именно, специфически человеческие формы сотрудничества и кооперативная коммуникация, в отличие от групповых форм деятельности и намеренной коммуникции человекообразных обезьян, основываются на таких факторах, как рекурсивное «считывание намерений» и склонность безвозмездно предлагать другим помощь и информацию.

5.1.1. Групповые виды деятельности у шимпанзе

В качестве человекообразных обезьян мы рассмотрим шимпанзе (именно на представителях этого биологического вида на настоящий момент проведено больше всего исследований). Шимпанзе — очень социальные существа, для них характерен целый ряд групповых форм деятельности (например, охота). Однако здесь мы должны ответить на вопрос, способны ли они к сотрудничеству в более узком смысле слова, а именно, к таким видам деятельности, когда множество индивидов преследуют совместную цель (при этом понимая, что это именно совместная цель) и берут на себя взаимосвязанные, взаимодополнительные роли. Проведенный нами анализ показывает, что этот род совместной деятельности требует навыков и мотивов для создания и реализации совместных намерений, включая в качестве базовой социально-когнитивной предпосылки рекурсивное «считывание намерений».

В естественной среде обитания шимпанзе иногда небольшими группами охотятся на мелких животных — например, на других приматов. Особенно впечатляет, как самцы шимпанзе в тайских лесах охотятся группами на черно-красных колобусов (Boesch, Boesch 1989; Boesch, Boesch-Achermann 2000; Boesch 2005). Бёш и Бёш полагают, что у животных есть общая цель и что в процессе охоты они берут на себя взаимодополнительные роли. Согласно их описанию, одна из особей, которую они именуют загонщиком, гонит жертву в определенном направлении, тогда как другие, так называемые блокирующие, забираются на деревья и не дают жертве изменить направление бегства. Потом перед жертвой появляется еще одна особь, сидевшая до этого времени в засаде, и бегство становится невозможным. Разумеется, когда охота описывается на языке взаимодополнительных ролей, она производит впечатление истинной совместной деятельности: взаимодополнительные роли сами по себе предполагают наличие совместной цели, общей для тех, кто берет на себя эти роли. Но вопрос в том, насколько здесь применим этот язык.

На наш взгляд, более правдоподобным будет выглядеть следующее описание процесса охоты (см. Tomasello et al. 2005). Один из шимпанзе начинает гнаться за обезьяной при условии, что его сородичи находятся неподалеку от него (что, как он знает, необходимо для успешной охоты). Остальные шимпанзе, в свою очередь, стремятся занять наиболее благоприятные пространственные позиции, доступные в каждый отдельно взятый момент времени в ходе разворачивающейся охоты. При этом каждый участник пытается максимизировать свои собственные шансы поймать жертву, и здесь нет ни предварительного совместного плана, ни договоренности о совместной цели, ни разделения ролей. Такая охота со всей очевидностью представляет собой довольно сложную форму групповой деятельности, в которой отдельные особи, окружая жертву, чутко реагируют на пространственное положение друг друга. Но ведь у волков и львов во время охоты происходит нечто очень похожее, и при этом большинство исследователей отнюдь не приписывают им совместных целей и/или планов (Cheney, Seyfarth 1990а; Tomasello, Call 1997). Здесь следует также отметить, что в других сообществах шимпанзе групповая охота, судя по всему, носит намного менее скоординированный характер (напр., Нгого — Watts, Mitani 2002; Гомбе — Stanford 1998): не исключено, что определяющую роль здесь играют различия в среде обитания, связанные с тем, насколько легко охотиться в одиночку, изыскивать альтернативные источники пищи и тому подобное.

Эта более правдоподобная с когнитивной точки зрения интерпретация подкрепляется также исследованиями способности шимпанзе к совместной деятельности в экспериментальных условиях. Перечислим основные факты:

• В классических работах Кроуфорда (Crawford 1937; 1941), которые иногда цитируются как свидетельства наличия у обезьян совместной деятельности, шимпанзе, работавшие в парах, не могли скоординировать свои действия до тех пор, пока не подвергались весьма существенной дрессуре. В ходе этой дрессуры особи разделялись и по отдельности обучались начинать тянуть по команде, благодаря