Забывшись, Алексей задумчиво смотрел на украшение и не заметил, что к этой вещи был прикован взгляд еще одного человека. Взгляд, полный страха и злобы.

Сначала за столом было шумно. Стучали вилки о тарелки, тарелки о стаканы, в бокалы наливалось шампанское, по кругу ходили блюда с закусками, и путешествовала корзина с хлебом. Наконец все угомонились и кто-то, Округин не понял кто, провозгласил тост за здоровье юбилярши. Алексей пригубил шампанское вместе со всеми и не почувствовал вкуса. Кулон на шее Ады Львовны не давал ему покоя. Он старался не разглядывать его слишком явно, но глаза поневоле сами находили блестящее украшение, и отвести их можно было только усилием воли.

– Ты почему ничего не ешь? – наклоняясь к нему, спросила Полина.

Она сидела рядом и уже успела наполнить его тарелку едой. Алексей взял вилку и подцепил кусок колбасы.

Что такое с этим кулоном? Почему дед интересовался им?

– Скажи, – тихо спросил он, – что за украшение у Ады Львовны?

– В каком смысле? – непонимающе посмотрела Полина.

– Оно давно у нее?

– Насколько я знаю, кулон был у нее всегда. То ли подарок от возлюбленного, то ли семейная реликвия, точно не помню.

– Она часто его надевает?

– Что ты! Нет, конечно! Эта вещь только для парадных выходов. При мне она надела его второй раз. А что?

– Просто интересно.

– Алексей, будешь вино?

Владимир перегнулся через жену, показывая ему бутылку мукузани.

– Спасибо, нет. Я пока шампанским обойдусь.

Владимир посмотрел внимательно, затем пожал плечами и занялся жареным мясом. Алексей попытался сосредоточиться, но что-то ему мешало. Звучали поздравления, тосты, Ада Львовна благосклонно кивала, улыбалась и все поглаживала кулон.

Алексей не мог успокоиться. В конце концов, улучив момент, он незаметно вышел из-за стола и, скрывшись за елями, быстро двинулся к своей избушке.

Округин решил, что помочь ему может только один человек. Дойдя до дома, он закрыл дверь на щеколду, чтобы никто не смог зайти и помешать, и набрал номер бабы Маши. Она долго не отвечала, но на четвертый раз ему все же удалось дозвониться. Ответив, баба Маша включила камеру и помахала рукой в испачканной землей нитяной перчатке.

– Алексейка, здорово. Чего телефонишь? Или уже приехал? Навстречу бечь?

– Да нет, баб Маш. Я тебе кое-что показать хочу. Вдруг поможешь мне. Смотри.

Алексей достал и приблизил к экрану рисунок.

– Знаешь, что это такое? Видела когда-нибудь?

Баба Маша подняла очки повыше на нос и всмотрелась в изображение:

– А ты где взял-то его?

Она сняла очки и стала протирать их краем передника.

– У деда нашел. Так что, ты видела его раньше?

– Видела. Макарка этот самый рисунок мне показывал.

– Когда?

У Алексея сильно застучало в висках.

– Да не так давно. В середине лета вроде. Или… Да, нет, точно. В конце июля. Я как раз огурцы снимала.

– Так, выходит, перед самой смертью почти?

– Выходит, да.

– Что он говорил, помнишь?

– Спрашивал, похож ли рисунок на мамин кулон.

– Какой кулон?

Баба Маша нацепила очки обратно на нос и вздохнула.

– Он тебе не рассказывал, что ли, никогда?

– О чем?

– Выходит, не рассказывал. Тяжело, видно, вспоминать было. Нашу маму звали Лилия Карцева. Она до войны певицей была. Известной, кстати. Пела в оперетте, потом в Воронежской филармонии. Очень красивая, от поклонников отбою не было. Заваливали подарками. За папу нашего она вышла в тридцатом – он на скрипке играл в оркестре, – чтобы поклонники отстали. Она Лилия Карцева, а он Иван Потехин. Звезда и простой музыкант. Разница огромная. Во всяком случае, так подруга мамина говорила, которая нас с Макаркой приютила. В тридцать третьем Макар родился, а через два года – я. Поклонники поменьше надоедать стали, но один, самый ретивый, все отстать не мог. Видать, крепко присох. Перед самой войной, однако, все же уехал куда-то, оставив маме на память золотой кулон. Украшение дорогое, старинное. Тетя Вера, та самая подруга, говорила, что драгоценность эта вроде принадлежала семье поклонника. А семья будто была непростая, в родстве то ли с царями, то ли еще с кем. Не помню всего уже. Кулон этот назывался «Королевская лилия» и не только весь из золота был, но и украшен тремя крупными бриллиантами. Сам из себя такой… не маленький, со столовую ложку. И цепочка красивая, витая. В общем, неописуемой красоты вещь! Подарена с намеком. Лилии – королевскую лилию. Просек?

– Просек. Так она этот кулон носила?

– Сначала нет. Вещь, сам понимаешь, заметная, тем более «королевская». Такую мигом срисуют, а потом или украдут, или, того хуже, арестуют и сошлют. В Советском Союзе ничего королевского быть не должно. Только когда война началась, они с подругой решили, что на теле кулон будет сохраннее. Мама прятала его под платье или кофту и все время проверяла, на месте ли он.

– А папа что? Не запрещал? Не ругался?

– Да нет, не ругался. Он вообще никого никогда не ругал, хотя тетя Вера потом нам говорила: он маму к этому поклоннику ревновал до жути. Может, зря, а может, и нет. Мама эту вещь берегла как зеницу ока. Даже когда совсем туго было, продавать отказывалась наотрез. Все на рынок отнесла, с себя сняла последнее, но кулон на груди носила. Тетя Вера думала, что мама поклонника этого тоже любила, только он женатый был.

Бабушка Маша грустно махнула рукой:

– Кто теперь скажет, как оно на самом деле было?

– А где кулон сейчас?

– Да кто же его, проклятого, знает! Наверное, у того, кто мамку нашу порешил! Ее ведь из-за него и убили в сорок втором! Макару девять было, а мне – семь. Но я, хоть и маленькая совсем, все запомнила и не забуду вовек! Немцы Воронеж взяли в июле, только не весь. До Дона дошли, а там наши уже насмерть стали. Не пустили гадов! Однако нам не повезло. Мы жили на правом берегу, который под фашистами оказался. Полгода они над нами измывались. Веришь ли, Алешенька, до сих пор бомбежки снятся. Вздрагиваю. Они ж нас сперва бомбили нещадно. Целую неделю без передыху. И ведь как прицельно, ты не представляешь! После войны мы узнали, что это были те самые летчики, которые в конце двадцатых в Липецке на аэродроме летать учились. Получается, местность нашу они знали, как свои пять пальцев. Ироды! А когда бои в городе начались, то наши дрались за каждый дом. Вот все про Сталинград пишут: там, мол, самые страшные уличные бои шли. Так у нас хуже было, я тебе точно говорю! Врукопашную бросались за каждый дом! Сколько наших полегло, до сих пор сосчитать не могут! Мне потом Макар рассказывал: дескать, Сталин не ждал немцев на этом направлении, думал, они в центр ударят, сразу на Москву пойдут. А получилось ровно наоборот! Просчитался генералиссимус! Потому о воронежских боях писали мало. А после войны, когда всем городам звание «Город-герой» давали, Воронежу только орден отвалили. И все. Мало, видать, нашей кровушки пролито было, недотянули до геройского звания!