Баба Маша вытерла глаза и поправила сползшие очки.

– Наш дом разбомбили, но подвал целым остался. Думали, отсидимся. Но потом пришли каратели. И началось! Я всего не видела, конечно, но разговоры все равно ведь слушала. Ужас, что творили! Вешали и старых и малых. Соседей наших, евреев, расстреляли прямо перед домом. Всю семью: мужа с женой, деда с бабкой и четверых детишек. Самого маленького, грудничка, застрелили прямо у матери на груди. А потом снимали с мертвых вещи, обувь. Звери, одним словом! Наши на левом берегу стояли насмерть до самого января сорок третьего. Вот фашисты и лютовали. Злились, что не могут дальше пойти. Среди карателей были русские. Ну как, русские? Говорили по-нашему, ну а откуда взялись, неизвестно. Не могут же эти нелюди на нашей земле родиться! Среди карателей была одна женщина. В черной форме ходила. То ли Магдой, то ли Мартой звали. Она среди них была самой жестокой. Не просто убивала, а измывалась. Детей на глазах матерей мучила. Сначала в ногу выстрелит, потом в другую. Потом в руку. А женщинам любила в живот стрелять. Мы от нее прятались, как могли. Но однажды она и до нас добралась.

Баба Маша не справилась с собой и тихо заплакала, закрыв лицо. Алексей молчал, не успокаивая. Чем тут можно успокоить? Наконец бабушка кое-как собралась и, вытершись фартуком, продолжила:

– Эта фашистка с собой все время девочку водила. Дочку. По возрасту – ровесницу Макарки или чуть старше. Худенькая была, сразу не поймешь. Ты, Алешенька, такое и в страшном сне представить не сможешь. Мамаша людей мучает и убивает, а девочка на это смотрит и семечки грызет. В тот год хороший подсолнечник вызрел, вот она и щелкала, как белка. Мы тогда втроем остались в том подвале. Отца нашего на фронт не брали из-за ноги. Он хромал с рождения. Ну а когда немцы на Воронеж наступали, он в ополчение записался. Ушел и не вернулся. Уже после войны его останки нашли на Чижовском плацдарме, который люди «долиной смерти» прозвали.

– Я ничего об этом не слышал, – признался Алексей.

– Мало кто слышал. Я ж говорю, про воронежские бои ничего почти не писали. Чижовский плацдарм, он вроде Невского пятачка. О нем-то ты слышал?

– Слышал, – испытывая жгучий стыд, выдавил Округин.

– Еще в сентябре наши отвоевали у немцев кусочек правого берега в южной части города. Отвоевать отвоевали, но надо было еще удержать! Однако удержали. До самого освобождения так с Чижовки и не ушли. С него потом и наступление начали. Там до сих пор останки находят. Уже пятнадцать тысяч нашли, а сколько еще осталось, неизвестно. Нашего папку по канифоли опознали. Он в кармане коробочку с канифолью для смычка держал. Коробочка жестяная, с ней ничего не сталось. Так мы о нем и узнали.

Округин слушал, боясь вставить слово. То, что он услышал, стало для него потрясением. Почему он никогда не расспрашивал деда о войне и о том, что случилось с их семьей? Теперь деда не стало, и спросить не у кого. Он вообще мог ничего не узнать! Если бы не рисунок.

– Когда каратели пришли к нам, мама услыхала и успела нас затолкать в щель под плитой. Там поперек подвала лежала упавшая от взрыва плита каменная. Мы тощие были. Залезли туда и затаились. Фашисты нас не заметили, а мы видели все. Как они маму бить стали, как кулон этот вывалился из порванного ворота, как дочка этой гадины подошла и стала кулон с маминой шеи дергать. У нее не получалось, так она ногой в ботинке маме на лицо наступила, уперлась и тянет. Мама наша голову подняла, и фашистка, мамаша девочки, стукнула ее прикладом. Кулон девочка сорвала и своим показывать стала. Вот, мол, какая вещь. Каратели засмеялись, все перерыли и пошли. А уже на выходе фашистка обернулась и маме в голову выстрелила.

Алексей молчал, не в силах что-то сказать. Баба Маша вытирала под очками глаза, но слезы все равно бежали ручьем.

– А как звали девочку?

– Я не знаю. Помню только, когда люди видели ее, идущей по улице, разбегались кто куда и кричали: «Исчадье ада! Исчадье ада идет! Прячьтесь!»

Баба Маша уже изнемогла от слез.

– Все, Алешенька, не могу. Прости меня, но сил моих больше нет об этом кошмаре вспоминать. У меня и так всю жизнь перед глазами та картина стоит.

– Это ты меня прости, баба Маша, за глупость мою. Ты меня жди. Слышишь, баб Маш? И болеть не вздумай! Если что, я тебе и лекарств, и лучших врачей прямо на дом привезу!

– Да что ты, Алексейка! Какие болезни! Мне картошку копать не перекопать. А там капусту солить! У меня и времени-то нет!

– Вот и славно! Главное, дождись меня, и все будет хорошо!

– Теперь уж точно дождусь, Алексеюшка.

– Ответь мне только еще на один вопрос. Не было ли у этого кулона какой-нибудь особенности? Что-нибудь, отличающее его от других таких же?

– Я его много раз в руках держала, когда сидела у мамы на коленях. Выучила так, что… Нет, ничего особенного… Ни сколов, ни вмятин, ни надписей… Ты ведь это имеешь в виду?

– Да.

– Ну разве что… один камень, тот, что посредине, был не белым, а желтым.

– Спасибо тебе, баб Маш.

Округин выключил телефон и потер виски. Их ломило просто невыносимо. Почему так болит голова? От осознания, что сегодня на Аде Львовне именно тот кулон, который принадлежал его прабабушке Лилии Карцевой? Но мало ли как он попал к ней в руки! За столько лет украшение могло проехать полмира!

Ну да! И случайно оказаться там же, где началась эта история. Маловероятно.

Ну хорошо. Допустим, Аде Львовне могли его подарить, наконец, она, возможно, купила кулон в ломбарде или с рук, у совершенно постороннего человека.

Боль все не уходила. Алексей поискал глазами, достал бутылку с водой и выпил почти половину. Не помогло. От боли стало трудно дышать, появилась резь в глазах. Он закрыл их и откинул голову назад. Может, эта боль хочет ему что-то сказать?

И в это мгновение кровь, пульсирующая в жилах, словно прервала бешеное движение, замерла, остановилась и через мгновение хлынула, затопив собой все сосуды, выплеснувшись на лицо, шею, грудь.

Исчадье ада? Ада? Ада Львовна?

Алексей вскочил, не в силах справиться с эмоциями! Исчадье ада! Исчадье ада! Не может быть! Юбилярша и есть та девочка, которая поставила ногу на лицо Лилии, чтобы сорвать кулон?

Еще несколько мгновений он стоял, не видя и не слыша ничего вокруг, потом, пытаясь взять себя в руки, сделал несколько больших шагов, остановился, сел и набрал знакомый номер.

– Нужно срочно собрать информацию об Аде Львовне Ольховской. Тысяча девятьсот тридцать первого года рождения. Во время войны, возможно, находилась в Воронеже. Нет, не уверен. Мать предположительно звали Магдой или Мартой. Нет. Больше ничего не знаю. Но хочу знать все.

Он отключился и постоял минуту, пытаясь осмыслить сказанное.

Хочет знать все? Ну узнает, и что тогда?

Алексей сел на стул и бессильно опустил руки.