в клетке, поскольку пути выхода отрезаны, Дюмель не сразу осознал, что слышит новый звук, доносившийся из глубин просторного кабинета за настенной перегородкой. Чувственные вздохи и постанывания, принадлежащие мужчине и женщине, жаркий неразборчивый шепот, которые могут говорить только об одном. Констан вспыхнул от смущения и хотел было выскользнуть из кабинета, но вспомнил, что заперт, едва схватился за ручку. Тогда он отвернулся лицом к двери, нагнул голову и закрыл глаза, вспоминая родителей, отрешаясь от обстановки.

За перегородкой женщина взвизгнула от удовольствия и, протяжно выдохнув, расхохоталась, что-то говоря на немецком. Ей ответил прерывистый мужской негромкий голос, похоже, принадлежащий Кнуту. Началось какое-то шевеление, что-то негромко упало. Женщина хихикнула. Оба голоса едва слышно обменивались короткими немецкими фразами.

Послышался звук раздвигаемой перегородки. Констан подумал, что к нему вышел лично Брюннер и развернулся. И пожалел. К лицу прилила кровь, ноги словно опустили в ушат с ледяной водой. Он вновь поспешно отвернулся, глядя в одну точку над головой где-то на стыке стены и потолка, от охватившей его неловкости нервно сминая полы шляпы.

В дверях, облокотившись обеими руками на раздвижные створки, стояла невысокая девушка на пару лет младше Дюмеля. Она приподняла брови, удивленно улыбаясь, и лукаво поглядывала на гостя. На ней не было белья, а на голое тело накинута полупрозрачная просторная черная шелковая сорочка, открывающая ее не длинные, но красивые, стройные ноги и бедра и небольшую круглую аккуратную грудь. Девушка взмахнула темными волосами и захохотала при виде смущенного Констана, развернула лицо в комнату, где уединялась с Кнутом, и что-то весело ему прощебетала. Не показываясь Дюмелю, Брюннер что-то сказал девушке из глубин кабинета, и та, явно недовольная, надула губки и вернулась, вновь закрывая перегородку. Когда она удалилась, Констан протяжно выдохнул и на плохо держащих его ногах, в предчувствии плохого, приблизился к ближайшему креслу у круглого стола близ окна и рухнул в него, облокотившись на колени и спрятав в шляпе лицо. Еще с полминуты слышались шепот и хихиканье, а потом перегородки медленно раздвинули мужские голые руки, и к Дюмелю неспешно вышел сам Кнут, одетый в серые форменные брюки с подтяжками и не застегнутой молнией и белую майку с орлом вермахта на груди. Губами он сжимал сигарету, а в правой руке держал картонный коробок со спичками. Не глядя в лицо Констану, Брюннер шагнул в кабинет, сдвинул вместе перегородки, присел напротив Дюмеля в кресло по другую сторону стола, закурив, и бросил спичку на пол.

— Что вы мне скажите, преподобный? — через некоторое время негромко спросил Кнут, придвинув к себе пепельницу, и одаривая Констана долгим бесстрастным взглядом.

— Что вы хотите услышать? — вопросом на вопрос устало ответил Дюмель, распрямляясь и глядя на немца. Тот усмехнулся.

— Почему вы убегали от меня в филармонии? Вы же заметили меня тогда, как и я вас. Вы меня боитесь?

Дюмель молча посмотрел на свои пальцы, сжимающие полы шляпы, и переставил ноги. От волнения он не смог что-либо выдумать в ответ. Брюннер, кажется, не посчитал его молчание за сокрытие какой-то тайны, а понял, что молодой священник из настоящего страха сторонится его, и задал другой вопрос:

— Как ваше здоровье? Надеюсь, не было осложнений после перенесенной травмы? — Его пальцы поднесли сигарету к губам, и немец затянулся.

— Всё в порядке… — едва слышно прошелестел Дюмель. Голова и правда давно прошла и головокружения, мигрени не мучили. Зато подхваченная от Лексена болезнь еще не спешила отступать и еще заявляла о себе, однако слабее — но это Кнуту знать совершенно не нужно. Прописанный Луи препарат правда помогал, заставляя на время забывать о раздражении. Он должен сказать Луи слова благодарности… еще раз. Но что-то сдерживает, не дает повернуть на улицу, в ту сторону, где стоит больница, в которой он работает. «Что-то» — это, наверное, зыбкое прошлое, зябкое настоящее…

— Ку́рите? — Брюннер подвинул по столу ближе к Констану портсигар, лежащий за блюдом со сколотым краем, полным черного винограда. Констан тяжело помотал головой, не глядя на немца.

— Угощайтесь. — Кнут указал ладонью на сочные гроздья. Дюмель вновь отказался.

С полминуты они молча сидели напротив друг друга. Дюмель смотрел в пол на сапоги Кнута. Тот курил, выдыхая сигаретный дым в сторону, и внимательно изучал Дюмеля, не скрывая своего любопытства. За перегородкой едва слышалось шевеление девушки.

— Мой личный охранник, Гельмут, понес наказание за тот трагичный инцидент. Я лично провел с ним беседу и пригрозил увольнением, а то и военным судом. Он, кажется, понял и пообещал не творить больше подобные бесчинства. — Кнут выдохнул дым, задрав голову к потолку.

Всего лишь беседа… Этот поганый фашист хладнокровно убил Паскаля и даже глазом не моргнул! А мог бы застрелить и его, Констана! Господи, до чего изменилась жизнь вокруг, если убийство священнослужителя не наказывается, а прощается до следующего раза! А сколько еще неизвестных несчастных французских граждан этот Гельмут мог уже погубить, подумал Дюмель, и скрыть это от Брюннера! Боже милостивый… Как человек способен на такое зверство — на убийство мирных жителей? Как небо прощает такую жестокость? Когда фашистских мучителей постигнет Господня кара? Сколько Франция еще вынуждена страдать от грязных немецких речей и флагов? Насколько близок конец — и насколько далеко спасение?.. На все эти вопросы Дюмель не знал ответа.

— Мне не нравится ваш вид, Констан. Вы какой-то замученный… — Кнут пожал плечами. — Я, конечно, уважаю религиозные саны, ведь священники наряду с некоторыми другими категориями требуют особого отношения. Но в вас при нашем общении я хотел бы видеть просто обычного человека. Француза. Гражданина своей страны. Думаю, вы такой же в жизни, как и в своем богоугодном деле. Верный вашему выбору.

— Почему вы хотите общения со мной? Почему думаете, что я буду с вами разговаривать? — произнес Констан, не взглянув на Брюннера.

— Потому что я знаю то, что вы сами знаете, что мне известно, — холодно произнес тот.

Сердце Дюмеля застучало быстрее. Он побелел и поднял взгляд на Кнута, встретившись с его прямым взором. В глазах проскользнул страх. Констан не выдержал напирающего взгляда Брюннера и прикрыл веки. Кнут погасил сигарету, смяв оставшийся окурок в пепельнице. Боже правый. Он высказал это — что знает про личную жизнь Дюмеля. Что немцы делают со своими по германскому законодательству за связь с человеком одного пола, расстреливают? Отправляют в лагерь? Замучивают в сырых катакомбах в глухих окраинах? Если Франция под немецким гнетом, значит, законы Рейха действуют и в Париже? Что же сделает Кнут? Сдаст Констана своему немецкому командованию? Сам тихо застрелит