пила. Потом била бутылки, потом собирала осколки, потом плакала на полу, и так каждую ночь. – Капитан участвует в жеребьевке и несет ответственность за всех остальных членов команды. – Сейчас я понимаю, что стал ей противен, а потом… конечно же, перестал быть нужен. – В человеке это голова. Отвечает за боевой дух. Иными словами, за дух во всех существующих его вариациях. – Я ее не виню. Наверное, если бы я прожил столько лет с человеком, а потом узнал, что он… такое, может быть, я тоже…

Тогда я запнулся и прервал игру. Шар замер возле ладони. Я себя спросил: тоже бы что? Ушел? А это правильно – уйти?

Мне сейчас двадцать три года, и сейчас я знаю, что уходить можно в любом случае. Это лучше и благороднее, чем оставаться через силу и/из соображений псевдоморали. Но тогда, в пятнадцать, это еще не было мне известно. Тогда, в пятнадцать, мне нечем было закончить это предложение.

– После этого ты снова попал в приют? – Миссис Лейн умеет заводить машину, которая заглохла посреди дороги.

– Да. – И снова шелест бумаги по столу, как шорох шин по сухому асфальту. Та же звукорежиссура. – Она не справлялась, соседи вызвали соцопеку, меня забрали, и я снова оказался в приюте.

– Что ты тогда сделал?

На двадцатой секунде я устаю молчать.

– У Эрика был перочинный нож. – В памяти инвентаря моей жизни он переливается на солнце. – Он им открывал банки, а я забрал его себе. И ночью в приюте подумал, что, раз я пластиковый, у меня не должно быть крови, – как в футбольном мяче – только пустота и свистящий звук сдутых шин, – а если она есть, то вытечет из меня, и я стану пустым, каким должен быть.

– И ты порезал себя?

– Да, – я усмехаюсь. – Было не очень больно.

Это не цинизм. Я просто помню, как нелепо и глупо тогда водил лезвием ножа по коже, не понимая, что оно ужасно заточено. Мне удалось жутко ее раскромсать и перемазаться в собственной крови. Было действительно не очень больно. Было грязно.

– Тебя отвезли в больницу, и ты встретил своих нынешних родителей?

– Да, – я киваю, вспоминаю про капюшон, – они увидели меня там.

– Ты был рад, когда тебя забрали новые родители, или боялся?

– Наверное, нет. – Страх немного тушуется после попытки себя убить. Я знаю точно.

– Не боялся, что они окажутся такими же?

– Немного. – Сквозь челку я все еще неотрывно слежу за перемещением своего бумажного мяча. – Только мне тогда начало казаться, что дело во мне, в том, что я уязвимый и пытаюсь угодить. – Склоняю голову набок, почти ложусь на плечо, словно оно не мое, а чье-то еще – верное и крепкое. – Решил, что показывать не надо. Свою слабость и то, насколько я нуждаюсь в других. Мне казалось, если буду равнодушным, когда перестану быть нужным и они меня бросят, мне будет проще.

– И тебе стало проще?

– Нет, – жизнь прожить… – не стало.

– Как ты думаешь, почему?

– Потому что я не пустой.

Даже патологический лгун не в силах кривить душой на постоянной основе. Даже если он со всем «комплектом» этого расстройства, а не просто склонный к защитному фантазированию бедолага с посттравматическим синдромом.

– Когда понял, что ты не муляж? Прямо после того раза?

– Нет, – как было бы здорово! – Я… еще несколько лет думал, что вылил не всю кровь. Думал, только слева, – я снова улыбаюсь. И снова не цинизм, – а справа она еще осталась.

Вот тебя, Чоннэ, разве не веселит тот факт, что ребенком ты думал, что «патологический» и «врожденный» – это синонимы? Меня смешит. И твои синонимы, и своя детская вера в собственную искусственность.

– А на прошлой неделе ты решил слить оставшуюся кровь?

– Видимо, так.

– Почему?

– Вы же знаете почему. – Я все еще играю в теннис и прячусь за куполом.

– Я знаю, Итан. А вот ты, возможно, уже завтра, будешь это отрицать.

– Так ли это плохо?

– Отрицать?

– Отрицать, – вопреки глаголу выпрямляюсь и киваю.

– Отрицать тяжелее, чем признавать правду. Поначалу кажется, что все наоборот, но это иллюзия.

– Так ли плохи иллюзии?

– Покуда не угрожают и поддаются контролю, они могут быть союзниками, это правда.

– Ну, вот. – Впервые немного двигаюсь, меняю положение ног под столом.

– Но для начала тебе нужно сделать их друзьями.

– Наверное.

– Чтобы иллюзии перестали быть врагами, нужно принять их такими, какие они есть. Если они будут выдавать себя за правду, будут ли они друзьями? Друзья разве водят друг друга за нос, Итан?

– Нет. Но они могут принять мою ложь за правду, если я их об этом попрошу.

– Верно. Могут. Но сначала тебе нужно честно сказать им, что это ложь. Иначе получится, что ты их обманываешь.

– Наверное.

– Скажи им, что ты врешь, а потом попроси считать это за правду. Объясни, что так тебе легче, так тебе проще и спокойнее со всем справляться. Скажи, что это ложь во спасение. И если они настоящие друзья, если они тебя любят, они примут твою ложь, а всем остальным скажут, будто это правда.

Если кто-то примет мою ложь, разве это обязательно доказательство того, что меня любят? И наоборот: если не примут, значит ли, что обязательно разлюбят?

– Ты не согласен?

– Наверное, согласен.

– Мы продолжаем?

Я пожимаю плечами.

– Скажи, пожалуйста, почему ты порезал себя в этот раз?

Я устал.

– Из-за Лесли.

Но меня попросили идти до конца.

– Лесли – твоя подруга?

– Она перевелась в прошлом году из Мэриленда. Тогда и подошла. – Сначала все подходят. Они говорят, я интересно выгляжу. Лесли тоже сказала. – Боялась стать изгоем.

– Тебе нравится Лесли?

– Уже нет.

– А раньше нравилась?

– Конечно, я же считал ее другом.

А друг – это код. Готовность к опасности: желтый [15].

– А как девочка она тебе не нравилась?

– Конечно, нет.

– Почему конечно?

– Я не узнал ее шагов. Она не моя. – Свое слышишь и ощущаешь сразу. Пара – это тоже код. – Я не чувствую к ней того, что нужно чувствовать. Для меня есть кто-то один. И это не Лесли.

– А кто тогда?

– Очевидно, что мы еще не встретились.

– Тебе бы хотелось?

– Нет, – я решительно мотаю головой, теряя купол. – Больше всего на свете.

– Почему?

– Высокий уровень опасности.

– Оранжевый?

– Оранжевый – семья. – Миссис Лейн всегда путается.

– Красный?

– Красный.

Алый. Кровавый. Томатный.

– А Ури какой код?

– Оранжевый.

– Считаешь его семьей?

– Считаю.

Считаю и киваю. На записи не видно, но миссис Лейн кивает тоже:

– Что случилось после? С Лесли?

– Сначала ей не понравилось, что я эльф.

– Ей