тогда сказал: постарайся вытерпеть до конца. И я старался.

– Давай начнем сначала.

– С Персии? – Снова берусь за черный.

– С Персии.

– Тогда это была Персия, а сейчас Иран. – Очередная буква выводится медленнее предыдущих. – Я жил с отцом и мамой. И… папа рассказывал мне про королевство, в котором он жил, и… о том, что там всегда шли дожди, он говорил, что тому, кто живет под дождем, не нужно искать место под солнцем.

– Что случилось с твоими родителями?

– Они… – следующий карандаш – красный, – погибли. Папа убил маму. Чтобы спасти. А меня спрятал.

– А что было дальше?

– Потом я пытался жить и… а потом не смог.

– И что ты сделал?

– Я убил себя.

– Как?

Красный недостаточно красный. Приходится покрывать букву вторым слоем.

– Повесился.

– Но ты не умер?

Рука замирает, вгрызаясь стержнем в бумагу:

– Нет, я умер.

– Хорошо, а что случилось после?

– Потом я родился в Испании. – Возобновляю занятие. – После этого в Швеции.

– А потом Россия?

– Нет. – Категоричное движение головы снова немного утягивает капюшон назад. – Было что-то еще, я помню только отголоски языка… Наверное, это был итальянский. Не помню. Думаю, я умер совсем маленьким.

– В каком году ты родился потом?

– В одна тысяча пятьдесят седьмом. – Откладываю красный.

– Россия?

– Тогда она была империей. – Рисую новую букву. – Мне было сорок четыре… точнее, я прожил сорок четыре года.

– Это все?

– Нет. – Капюшон шевелится. – Потом Япония, а потом здесь.

– Здесь – это в штатах?

– Да.

– А потом ты родился уже сейчас? В девяносто шестом, все правильно?

– Да.

– Где ты родился? Опять в штатах?

– Нет, я… – рука застывает, я делаю вид, что смотрю на карандаши, не зная, какой цвет выбрать, – я не знаю.

– В смысле? Где ты родился в этот раз, Итан?

– Я… думаю, что… в Корее. Да, – дважды киваю, цепляясь за сливающиеся пятна цветов, – в Южной Корее.

– А как попал сюда?

– Моя мать. – Не докрашиваю. Пытаюсь, зачем-то тянусь за другим цветом.

– Что с ней?

– Она оказалась здесь. Может быть. – Карандаши шумят под пальцами, скрипят по белому дереву. – Наверное, она эмигрировала. Я не знаю.

– Хорошо, а где сейчас твоя мама?

– Я не знаю. – На записи по-прежнему не видно, как мажутся одним абстрактным пятном длинные черви разных расцветок. – Ушла.

– Куда она ушла, ты знаешь?

– Нет. – Капюшон спадает окончательно.

– А где ты видел ее в последний раз?

Я мотаю головой, лицу неприятно и щекотно:

– Я ее не видел.

– Почему?

– Потому что я… – тянусь вернуть свой купол, – остался один. В ее квартире.

– Когда это было, Итан?

– Остался один… в ее квартире, – но теряюсь в складках собственной толстовки, – а ее не было, она… ушла.

– Все в порядке?

Пожимаю плечами, потому что правда не знаю.

– Готов продолжать?

Я просто киваю.

– Когда мама ушла?

– Одиннадцать лет назад.

– Значит, ты был еще совсем маленький?

– Да.

– Ты ее помнишь? Как она выглядит?

– Не знаю… – пальцы белеют, стискивая червя, и я вру. У нее была фарфоровая кожа и тонкие брови. Ритмично мычала странные ритмы, чтобы я заснул. Это все, что я помню, потому что она… – Ушла. Бросила, как муляж.

– Ты не муляж. Помнишь?

– Да.

Не всегда.

– Что с тобой случилось, когда мама ушла?

Миссис Лейн все прекрасно видит.

– Меня забрали, – но нужно идти дальше.

– Куда?

– В приют.

– Скажи, пожалуйста, тебе нравилось в приюте?

– Да, – я стараюсь разлепить пальцы. Карандаш скользит, вспотев от страха. – Нравилось.

– У тебя были друзья?

– Генри, – три буквы из его имени я еще не успел нарисовать. – У меня был Генри. Мы были соседями.

– Вы с ним дружили?

– Да, мы играли в мяч. И он всегда давал мне выиграть. Он был хороший, – это я помню. – Добрый.

– А что потом с ним случилось?

– Он ушел, – пытаюсь сделать вид, что расслаблен. Снова пожимаю плечами и беру первый попавшийся карандаш. – Как мама. Бросил меня. Как муляж.

– Может, он не бросал тебя? Может, его усыновили и забрали в семью?

– Может. – «Одни приносят счастье своим приходом, другие – своим уходом». Так говорил Оскар Уайльд. – А может, он меня бросил.

– Как к тебе относились взрослые?

– По-разному.

– У тебя был любимый воспитатель?

– Да.

– Ты скажешь, как его звали?

– Миссис Ривер.

Как река между королевством людей и эльфов.

– Миссис Ривер… Она хорошо к тебе относилась?

– Да, она ко всем хорошо относилась. – Мне больше не хочется писать контуры. Я рисую буквы сразу. Сейчас синим. – Она рассказывала истории и всегда все про нас знала.

– «Все про нас знала» – это в каком смысле?

– Просто все знала. Кто мы такие и почему остались одни.

– И почему вы остались одни?

Моя память – моя ловушка, надеюсь, ты уже это понял.

– Наши родители погибли от горя и скорби, потому что им не было места в мире людей, – прекрасном страшном королевстве большого солнца. – Когда они погибли, мы остались одни. Миссис Ривер всегда знала, что мы эльфы, ей не нужно было доказывать, как всем остальным. Она знала, где мы жили и как, говорила, что наши родители оставили нас с ней, чтобы она могла нам все рассказать, всему научить, чтобы мы не забыли, какие мы особенные.

– Она говорила, что вы особенные?

– Да, – сотни тысяч раз, пока монстры прятались под нашими кроватями, не осмеливаясь вылезать. – Она все про нас знала.

– А что с ней случилось потом?

– Она не пришла. – Я делаю вид, что пожимаю плечами в беспечном равнодушии. – Однажды она не пришла.

– Почему не пришла, ты знаешь?

Я качаю головой:

– Некоторые говорили, что она устала от нас, что ей стало тяжело. – Слишком сильно вгоняю стержень в бумагу. – Нас было так много, все особенные, а она простой человек, нам сказали, она устала и заболела. Поэтому больше не при-

шла.

– Она действительно заболела, Итан. У нее был рак, и однажды она просто не смогла больше к вам приходить.

– Да. Сейчас… сейчас я это понимаю.

– А тогда решил, что тебя опять бросили?

Я киваю и наконец вспоминаю, что должен спасти себя – надеваю капюшон обеими руками.

– И тогда что ты сделал?

– Я взял веревку в подсобке у сторожа и хотел повеситься. – Смотрю в стол. Туда. Вспоминаю, с чего началось. – Видел, как это делается, в кино.

– Ты хотел повеситься, потому что чувствовал себя брошенным?

– Наверное. – Теперь в никуда. Буквы и пятна – периферия мира, я его вижу, но не участвую. – Ненастоящий, пластиковый. Неживой.

– То есть ты пытался покончить с собой?

Без уточнений, конечно, не догадаешься. Это мой сегодняшний сарказм. Тогда я был к нему равнодушен: