Горит шариковая ручка. Марка. Почтовый ящик. Горит твой дом. Штофные обои. Холодильник. Зубная щетка. Горят твои губы. Уши. Улыбка. Горит твое имя. Мечты. Страхи. Воспоминания. Горят твои нерожденные дети. Непрочитанные книги. Некупленные билеты на поезд. Непришедшие в голову мысли. Горю я, горит М, горит все.

236. Словарь путешественника: кьяроскуро. Момент, когда ты видишь все как никогда ясно, а иллюзии как никогда сильны.

237. Словарь путешественника: достопримечательность. Вечереет, вы стоите в сумерках рядом с Саграда Фамилия, наступил час, когда вы наконец прекращаете разговоры, М обнимает тебя за талию, и слова излишни, это час, когда прожекторы еще не включили, по венам струится поразительно родное тепло, из темноты выступает фасад Страстей Христовых и кубистский Иисус, это час, когда пора подумать о неосвещенной чердачной каморке, куда никто не заходит, никогда, шепчущая мозаика из всего, что до сих пор было вам известно, библейская мистерия для еще не рожденного человека, взгляд теряется, блуждает, детали смешиваются, ветвятся и множатся, переплетаются, подобно корням, уходя ввысь к пыльно-серому небу, это час, когда собор являет себя в виде каменного скелета, монстра-переростка, не похожего на средневековые и барочные здания, строившиеся поколениями, напротив – это шедевр одного автора, и имя было Гауди, и творение было у Гауди, и творение было Гауди, представленный в сжатом, дистиллированном виде органический процесс, судьба поколений, упакованная в одинокий ум одного человека, ореол отчаяния и страха, булимические орнаменты, час, когда памятник воссоздает сам себя в незрелом протесте против природы, вытаскивает кишки из утробы, искажает звуки – Lacrimosa в исполнении цыплят, напичканных гормонами роста, и коров, накачанных препаратами для увеличения надоев, час, когда каменные фигуры отражают и утверждают вас, совершенно несовершенных, как новый человек, открытых к новым и новым изменениям, окруженных стройными колоннами, как застывшим лунным светом, собор бедняков, как его называют, памятник всему необязательному, ненужному человеку, М кладет голову тебе на плечо, молитва о прощении всего зла, которое ты сотворил и сотворишь еще, час пепла и меда, все есть пепел и мед, мысль и крик в одном лице, все пройдет, все распадутся на части, и вы шепчете это сами себе, считываете с прямоугольного чела распятого примата, никчемные тела, терзаемые болью, прости нас, прости.

238. Несколько недель спустя мне прислали кое-какие его вещи. Однажды он заказал книгу в кожаном переплете, с тисненным золотыми буквами названием: «Толкование Валлеттского кодекса. Систематический анализ». Имя автора, название университета и института. Год издания не указан. Судя по линованными листам, книга была задумана как блокнот. Но он в нем так ничего и не написал.

239. Словарь путешественника: воскресный день, 15:13 по западноевропейскому времени. Теперь, когда день перевалил за середину и мы приближаемся к концу нашей поездки, может получиться уравновесить тревожные события этого дня историей об утешительной законосообразности мира. Представь, что ты сидишь в кресле со свежей газетой, стаканом молока и хрустящим хлебцем. Читаешь статью о космическом зонде на Марсе. Он сумел снять красные гористые пейзажи в высоком разрешении. Подняв взгляд от газеты, ты смотришь в окно. За забором из штакетника, детской площадкой, соснами и фьордом раскинулись зеленые холмы. Внезапно тебя поражает открывшееся тебе сходство: те же зубчатые каменные образования, та же картина эрозии и непрожитого времени. Через пять миллиардов лет Солнце превратится в красного гиганта. Оно погибнет, сказал бы ты. Оно расширится и поглотит Меркурий и Венеру. Потом наступит очередь Земли. Задолго до этого Солнце выжжет на ней всю жизнь и всю атмосферу. Через восемьсот миллионов лет леса выгорят, фьорд будет засыпан песком, и картинка снова станет правильной. Ты пьешь молоко и ощущаешь, как кальций встраивается в зубы и кости.

240. Оставь меня в том же виде, в котором нашел. Сапоги тонут в снегу, он идет все гуще и гуще, белое на белом. Правую ногу ломит, она кажется тяжелой и неповоротливой, словно кувалда. На открытой площадке перед кафе никого. Как до того, как мы приехали в долину. Все снова приходит в движение, становится нечетким, бесформенным. Как будто мы вывезли свои коробки и вернули горам ключи. По реке медленно спускается туман, приближаясь к мосту и световой дорожке. Перед старым зданием почты стоит рождественская елка, позабытая между страниц, растерявшая иголки, украшения сняты. Допивай допивай. Все, кем ты был. Послевкусие кардамона в слюне, оно помогает мне собраться, шаткая конструкция из подручного материала.

Рождественское поздравление от М. Я открыл его. Она вернула кольцо, красиво упакованное, с шелковой ленточкой, завязанной бантом.

Все люди, кем ты был и кем ты мог бы стать. Какая теперь разница. Говорят, ты заслуживаешь любви, даже если твоя жизнь прожита напрасно. Тепло чужого тела – неотъемлемое право человека. Или же нет. Я нахожу временное укрытие от ветра за рождественской елкой, моргаю, мельком замечаю медную статую – слишком уж согбенная фигура для политика, лицо обращено к земле, или, скорее, к снегу, занесшему его почти по колено – должно быть, какой-нибудь писатель. Такое ощущение, что он вот-вот пустится вплавь по снегу. Как вырванная страница с забытыми стихами, найденная в детективе или биографии. Холодный металл, давно лишившийся плоти. Все, что осталось.

Остаться. Я прикрываю глаза от колких снежинок, пытаюсь отгородиться от голосов, голосов всех путешествий, которые не хотят молчать.

Ты вернулся домой с контузией. И все равно ты рвешься назад и собираешься снова летать. Ты не желаешь ждать. Часы, проведенные с сестрой, вынимают из тебя нутро. Вертолет ждет тебя.

Лежать в темноте, скитаться, реальность – вопрос желания, мир – вопрос желания, слова вырываются изо рта как снег.

Объехать весь мир, чтобы найти его. Ты включаешь телевизор и видишь его. Ты выглядываешь из окна – и видишь его. Ты наводишь порядок в отцовской библиотеке – и он там.

Сапоги в снегу, следы медленно заполняются и исчезают. Борозда от распухшей ноги, которую ты волочишь за собой.

Все, к чему я прикасаюсь, умирает, сказала М. Если бы я могла начать заново, но нет, не совсем. Неправильно. Я слышу, ясно и отчетливо. Я – зеркало для мужчин.

Ты не помнишь, что случилось на самом деле. Это написано на языке, которого ты больше не понимаешь.

Выхожу на мост, туман подбирается ближе, я не вижу другого берега. Допивай допивай. Зеркало для мужчин. Все, кем ты был. Снег тает на