— Боюсь, не совсем, амиго. Попробуй еще раз?

— Надоел ты мне, и знаешь, какие это будет иметь для тебя последствия?

— Луис наскучил Толику? Невероятно! У Луиса много замечательных настроек, нажми кнопку Помощь на пульте.

— Много вас тут помощников. Во где вы уже у меня.

— Боюсь, амиго, я не совсем понял твою глубокую мысль.

— Мысль очень простая: пиздец тебе пришел, и всей твоей пиздобратии. И очень скоро. Теперь понял? Куда под стол-то полез, мудлон?

— Не надо ругаться, амиго. Тебе не идет.

— Переползешь эту линию, и тебе хана, амиго.

— Боюсь, я не совсем понял твою глубокую мысль, амиго. Ты уверен, что хотел сказать именно Ханна?

— Да уверен. Переползешь эту линию, я тебя убью. Понял?

— Не делай этого, амиго. Тебе будет не хватать Луиса. Мои братья и сестры погибли. Луис остался один.

— Ха-ха. Ишь ты, какой маркетинг задвинул. Врешь, брателла, Кончита еще есть в коробке.

— Кончита умерла. Но жизнь продолжается, амиго.

— Только не твоя.

Толик берет тапок и хлопает об пол. К каблуку прилипает ошметок в хитиновой кожурке. Красный светодиод на пульте начинает мигать. Толик нажимает зеленую кнопку, и светодиод, пискнув, гаснет. Поле Луис теперь обведено пунктирной рамочкой. Толик всовывает ногу в тапок, растирает пятно и включает очиститель. Из ящика письменного стола он достает прозрачную коробочку с цицеро. Упитанная тушка мексиканского таракана начинает метаться в коробке. Толик нажимает кнопку Кончита, дверцы распахиваются. Кончита выскакивает наружу, спотыкается и замирает — включается замедлитель.

— Хола, Кончита.

Молчание. Толик прибавляет громкость. Только какой-то комариный звон, и все. Толик сумрачно матерится, вертит пульт, другой рукой берет за надкрылья Кончиту, направляет микрокамеру на брюшко, на дисплее шершавые щиточки хитина, похожие на растрескавшуюся черепицу, чип и разводка вроде на месте. Перегружает Кончиту и слышит все тот же комариный звон микродинамиков. Швыряет Кончиту на пол, а сам ложится на кровать.

Потолок: ни одного светлого пятна. Он никому не нужен, не интересен.

По обоям бегут полосы новостей. Толик смотрит не видя.

Толстая стрелка циферблата на оконном стекле крадется к пяти. Это время сумерек там, наружи.

Если до девяти никто не позвонит, загадывает Толик, то…

Никто не звонит. Потолок: ни одного светлого пятна, все отключены.

На табуретке у письменного стола брошены плоскогубцы. Они остались еще с прошлого раза.

Толстая стрелка на оконном стекле грустно смотрит вниз. Теперь стекло черное, и яркость подсветки падает, подстраиваясь под освещенность. Блик падает на распахнутую дверку. Толик встает и, придвинув табуретку, лезет, вооруженный плоскогубцами, на антресоли. Распахнув дверку, вытряхнув какой-то картонный хлам на пол, он добирается на этот раз до источника питания алертов, выдирает его из трухлявой стены. Спрыгнув на пол, он растаптывает его в труху.

Найдя припрятанную капсулу с ядом, он ложится на кровать и включает снег. Прости меня, господи, шепчет Толик и раскусывает капсулу. Голова начинает кружиться, сознание уходит, под закрытыми веками загораются сполохи, потом растворяются в невнятное марево.

И тут врубается алерт: — Дорогой наш Анатоль, пожалуйста, ничего не предпринимай до прихода службы помощи, которая уже спешит к тебе. Ты нам нужен! Мы любим и ценим тебя!

Толик поднимает тяжелые веки. На потолке вспыхивают один за другим Ната, Чен, Мамми, Руслик, смутные через медленный вихрь снежинок. Комната наполняется голосами. — Толик, ты слышишь меня? — Какой яд ты принял? Руслик, ты не знаешь, что он принял? — Голоса то сливаются в гул, то вновь становятся отчетливыми. — Непонятно пока, сейчас приедут, разберутся. Что-то фторосодержащее, кажется. Ничего страшного. Я уже в пути, Чен. — Дорогой наш Анатоль, пожалуйста, ничего не предпринимай до прихода службы помощи, которая уже спешит к тебе. Ты нам нужен! Мы любим и ценим тебя!

— Толик, сынулечка, скажи хоть что-нибудь своей мамми. Почему так плохо видно?

— Снег. Вы-то не паникуйте, этого только еще не хватало, нажмите на Спокойно, в первый раз, что ли, ей-богу? Нажали?

— …помощи, которая уже спешит к тебе. Ты нам нужен! Мы любим и ценим тебя! Дорогой наш Анатоль…

— Где ж этот ебаный автономный источник? — вяло удивляется Толик теряя сознание.

УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ

Доброслав наслаждается.

Мясистые, жирные ученицы, вот они, пахнут потом и чипсами, можно протянуть руку и…

— Здесь представлены, Доброслав Мирославович, образчики Черняховского периода. На обломках черепков можно рассмотреть…

Да ни хера там нельзя рассмотреть.

— Простите, Эвелина, можно вас прервать?

— Да, конечно, Доброслав Мирославович.

Доброслав прикрывает раскосые глаза. Втягивает плоскими ноздрями воздух.

— Эвелина, девочка, у вас кончился пластилиниум?

Эвелина смущена.

— Э-э. Да. Но я думала…

— Нет-нет, все хорошо, ваши черепки выглядят, как бы это сказать, минималистически убедительно. Вы понимаете меня?

— Честно говоря… Пожалуй, нет. Да, точно, нет.

— Вы очень способная ученица, Эвелина.

Знойная сучка!

— Все свободны на сегодня, — объявляет Доброслав.

Ученицы и единственный ученик, как его? Не важно, покидают зал собраний. Как минимум на месяц. Кроме Эвелины.

— Да, Доброслав Мирославович. И это приятно.

— Что, Эвелина?

— Быть вашей способной ученицей, вы прекрасный учитель.

— Спасибо. Присядьте. Здесь не слишком… уютно, и все же…

— Очень уютно. Мне так нравится, когда вы употребляете такие… уютные слова. Уютно… Да. Что вы хотели сказать?

Эвелина посасывает трубочку миксера, но что там втекает в кровеносные сосуды складной рыжеволосой сучки… Бог весть.

— Я хотел бы поговорить с вами об истории. Ведь я историк, Эвелина.

Как бы ввернуть «бог весть»? Ладно, проехали.

— Я слушаю вас Доброслав Мирославович.

— Что есть история?

— Что?

— Нет, это я вас спрашиваю: что есть история?

— Моя курсовая работа кажется вам слабой?

Сладкая, пахнущая потом, чернилами, туповатая сучка.

— Возьмите, ну, биологию, психологию, астрологию, субысторию, политику — это история?

— Да.