железнодорожной магистрали Москва – Свердловск, где жил и работал его брат, «враг народа». Поскольку найти работу из-за клейма бывшего военнопленного не удалось, он решил с головой уйти в семейную экономику: «Я стал основной рабочей силой на стройке собственного дома. У меня не было официальной работы: мне везде отказывали, потому что я был военнопленным». После завершения строительства Дьякову удалось наконец обрести очередное занятие по душе: в Ижевске, столице Удмуртии, его приняли главным корректором в государственное издательство – вероятно, из-за того, что он снова скрыл свою «черную метку». Работая на новом месте, он окончил десятый класс вечерней школы и после этого вернулся в Сарапул, где поступил в педагогический институт. А потом умер Сталин. Кончина диктатора не сразу изменила статус Дьякова. Ему по-прежнему приходилось жить в провинции; в 1955 году, получив диплом педагога, он нашел место учителя в Казахстане. Именно здесь до него дошли вести о XX съезде КПСС. Начавшаяся вскоре «оттепель» позволила ему в 1957 году уехать в Москву[547].

Можно ли считать Дьякова – человека, которому повезло с фильтрацией, которого следователь не бил, а чаем угощал, который сбежал из трудового батальона и смог вернуться к относительно свободной штатской жизни, – «типичным» советским военнопленным? Скорее всего, он, конечно, таковым не был, хотя бы потому, что смог вернуться в СССР живым. Почти 59 % советских военнопленных не пережили убийственного обращения со стороны немцев, которые видели в них «недочеловеков»[548]. Дьякову повезло отчасти и в том, что он не был ни женщиной, ни евреем, так как в плену шансы на выживание первых были ничтожно малы, а шансы вторых вообще близки к нулю. Немцы карали советских женщин-военнослужащих за «противоестественное» вторжение в мужскую сферу организованного насилия, а также за предполагаемую идеологическую нечистоту. Обычно с ними обходились как с «комиссарами»: то есть, захватив в плен, отводили в сторону и расстреливали. Те же, кто пережил этот первоначальный «отбор», потом подвергались сексуальному насилию и другим унижениям, включая в некоторых случаях принудительную стерилизацию[549]. Если устанавливалось, что женщины-красноармейки являются еврейками, то им приходилось разделить судьбу своих товарищей-мужчин – их немедленно убивали. Мы не знаем точных чисел, но из тех советских солдат-евреев, которые попали в руки немцев, выжить смогли лишь 6–9 %[550].

Дьякову отчасти повезло и в том, что в плен его взяли не немцы, а финны; это значительно увеличивало шансы на выживание. В то время как нацистский геноцид обернулся гибелью более половины плененных из-за казней, недоедания, непосильного труда или болезней, в финском плену умерло менее трети узников. Далее, удача нашего героя заключалась и в том, что он не был карелом. Это национальное меньшинство в силу своей этнической близости к финнам пользовалось благосклонностью оккупантов, а это после возвращения плененных карелов в Советский Союз привлекало к ним особо пристальное внимание госбезопасности[551]. Как упоминалось в мемуарах Дьякова, таких людей перевозили под усиленной охраной в вагонах, маркированных надписью «Изменники Родины!». После завершения фильтрации бывшие красноармейцы, попавшие в эту категорию, как правило, разделяли судьбу коллаборационистов, служивших во власовской РОА или в других формированиях, воевавших за немцев[552]. Рядовому и сержантскому составу подобных отрядов в основном давали шесть лет «спецпоселения» в Сибири или других отдаленных районах. Во многих случаях их сроки продлевались по мере истечения; так было в 1951–1952 годах. Только в сентябре 1955 года тем, кто сотрудничал с немцами, разрешили покинуть места заключения: это было сделано по специальной амнистии[553]. Некоторые из наиболее видных предателей, подобно самому генералу Власову, были осуждены в ходе закрытых судебных процессов и казнены в 1946–1947 годах[554].

Наконец, удача Дьякова состояла еще и в том, что он не был офицером. С самого начала войны с высшими чинами, «сдавшимися в плен», обращались гораздо суровее, чем с рядовыми солдатами: градация наказаний была установлена уже в первые месяцы сражений знаменитым приказом № 270 от 16 августа 1941 года[555]. Командиров и политработников, оказавшихся в руках врага, считали «злостными дезертирами», «семьи которых подлежали аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров». В случае обнаружения и задержания такие предатели из начсостава подлежали расстрелу на месте (статья 1). Всем остальным военнослужащим предписывалось сражаться во что бы то ни стало даже в окружении и требовать того же от своих командиров – в случае необходимости силой оружия. Если низшие чины все же попадали в плен, то им смертная казнь не грозила, а их семьи лишались государственной помощи и социальных выплат, но не арестовывались (статья 2)[556].

Как видно из таблицы 5.1, из-за большого количества пленных политика в отношении наказания офицеров, оказавшихся в руках врага, не была последовательной. Тем не менее с ними все равно обращались жестче, чем с рядовыми: если из числа освобожденных из плена офицеров в штрафбаты были отправлены 32 %, то из числа рядовых солдат только 5 %. Кроме того, в таблице отсутствуют данные о еще 33 % офицерского состава – это более 16 тысяч человек, – в то время как по нижним чинам подобного пробела нет. Что случилось с этими людьми? Их всех расстреляли? Мы можем только догадываться, но следует отметить, что точных данных о количестве погибших офицеров у нас не имеется, причем маловероятно, что все они выжили. Более того, мы знаем, что офицеров, задержанных после пленения или окружения, действительно расстреливали – и, вероятно, в значительном количестве. Внесудебные казни были особенно распространенными на ранней, хаотической фазе войны. Кроме того, 1941–1942 годы были отмечены максимальным числом смертных приговоров, вынесенных военными трибуналами, – и это позволяет предположить, что среди осужденных было много военнослужащих, побывавших в окружении или в плену[557].

Офицеры составляли около 8 % репатриированных военнопленных к 1 марта 1946 года и чуть менее 7 % к завершению процесса репатриации. Это меньшинство не попало под победную амнистию 1945 года[558]. Из 57 генералов, побывавших в немецких лагерях для военнопленных и вернувшихся в Советский Союз, 23 были приговорены к смертной казни, а еще пятеро – к лишению свободы на срок от 10 до 25 лет. Еще двое умерли в тюрьме до того, как им успели вынести приговор. Таким образом, более половины были репрессированы, хотя остальные после фильтрации продолжили службу в армии[559]. С офицерами низшего звена дела обстояли ненамного лучше. В марте 1946 года администрация по делам репатриации сообщала: «Освобожденные офицеры направлялись в лагеря НКВД и запасные части Главупраформа Красной Армии для более тщательной