дальний угол камеры. Женщина бежала туда. Так продолжалось довольно долго, причём было заметно, что самим тюремщикам не очень смешно, они словно выполняли какой-то ежедневный ритуал, может, просто от скуки, а, может, соперница наверху им немного доплачивала, чтобы эту женщину превращали в животное. Ей было приятно, что месть не заканчивается.

– Я слышал о вере этих людей, – тихо произнёс падре Паскале, в отсветах факела наблюдая, как стражники через проход дразнят сумасшедшую. – Она простая, их вера. В ней почти нет противоречий с человеческим естеством. Не надо пытаться любить всех. Друга обними, а врага – убей. Говорят, их Мухаммед своей рукой убивал евреев, которые пошли против него. А нам Господь заповедовал любить врагов своих. Такая вот разница.

– Предал нас Господь. Нет ничего. Неужели ты этого не понимаешь, священник? – перебил его второй взрослый. Пока факел горел рядом, Мария успела его рассмотреть. Это был монах лет сорока, в грязной коричневой рясе, лысый, с отросшей щетиной на впалых щеках. Мария видела его на корабле, помнила, что он не особо общался с детьми. Сейчас он сидел в углу, опустив голову, полы его рясы лежали на влажной земле.

Ещё успела рассмотреть камеру, место, которое на время определила ей судьба. Низкие сводчатые потолки, в углах – тьма. Неизвестно почему, но здесь девочке было спокойней. Она находилась среди своих. Страшно, когда ты одна, один на один с бедой, а когда беда общая, её груз распределяется на всех. Теперь у неё было одно будущее с этими взрослыми, оставалось только его ждать.

– Вот я иду вперед – и нет Бога, – когда тюремщики ушли, чуть слышно процитировал падре Паскале слова мученика Иова. – Иду назад – и не нахожу Его. Делает ли Он что на левой стороне, я не вижу; скрывается ли на правой, не усматриваю. Но Он знает путь мой. Пусть испытает меня – выйду как золото!

– Замолчи, – шевельнувшись, резко оборвал его монах.

В этот день безумная женщина ещё много раз подбегала к решётке. Двери лязгали почти непрерывно. Звучали шаги по проходу: грузные, уверенные и босые, шлепающие. Гуляли красные отсветы, пламя факелов отбрасывало на своды подземелья гигантские двигающиеся тени. Стражники приводили в подвал всё новых детей. Звенели ключи, отпирая замки решёток разных камер. Пятьдесят человек были отобраны для завтрашнего представления на пиру султана. В камеру, где сидела Мария, привели ещё шестерых, пять мальчиков и одну девочку, ту самую русоволосую девчонку тринадцати лет, которая первой подошла за благословением к падре Паскале на корабле в Алжирской бухте. Падре Паскале всех встречал и рассаживал, суетился, пытался сказать что-то ободряющее, но его голос звучал жалко.

Последним к ним привели мальчика-дворянина. Щека мальчишки распухла, губы были рассечены ударом плети. Бархатный кафтан порван. Посмотрел на кого-то слишком дерзко. Оказавшись в камере, он, ни с кем не разговаривая, прошёл на свободное место и сел там, прижавшись спиной к каменной кладке, прикрыв глаза.

– Ну что, избранники? – после того, как двери наверху закрылись и в подземелье вновь наступила тишина, тяжело произнёс в темноте второй взрослый. – Господи, какой же я глупец. Поверил в детскую сказку. Гробница, звездный свет. Зарево над миром. Вот и дошли. Всем на посмешище. Завтра кожу сдерут. Вот оно – Царство Божие!

– В беде веры не найти, – негромко ответил падре Паскале, обращаясь только к детям. Во мраке не было видно, но Марии показалось, что он морщится. – Истончается, уходит вера. Даже Сын Божий на кресте кричал: «Боже, Боже, почему ты меня оставил?» Такой груз и взрослым не по силам. Глубока чаша разочарования. Любовь – это дар, не каждый её имеет, но силы на верность есть в каждом человеке. Надо только молиться, чтобы испытание не превысило предела.

Шёл, плыл на корабле вместе с детьми деревенский священник в ожидании самого тяжёлого для них момента, а когда такой момент настал, все нужные слова куда-то пропали.

Он хотел сказать, что вера – это лучшее, что есть в человеке, что её надо беречь, словно огонёк в ладонях, словно величайшее, главное сокровище, которое не вместится во все лавки мира.

Он хотел сказать, что в душе человека есть мост, идущий и в ад и рай, что внутри его и пропасть во тьму, и лестница в небо, и что человеку надо радоваться, когда его выбор становится очевиден, не спрятан за обманными ловушками.

Ангел тьмы сам по себе создавать ничего не может, он не творец, он может только искажать – исказил душу человека, созданную по образу и подобию Божьему, извратил, развернул её пути к себе. Тесно душе во лжи мира, рвётся она на небо, где её дом, плачет по Отцу, а её усыпляют, заставляют поверить во временное.

Священник хотел сказать, что вера – это единственный путеводитель среди призрачных иллюзий, что жизнь на земле – это не главное, что жизнь перед концом сжимается в одно мгновение, страданья и слёзы проходят как сон, впереди вечность и звёзды, приходит время, и мы летим.

Что дети и вправду оказались избранными, что скоро перед ними откроется настоящий, небесный Иерусалим, где нет и больше не будет ни боли, ни страха, где учтена каждая их слезинка, где ангелы, оплакавшие их судьбу, навсегда оденут маленьких мучеников в белоснежные одежды. Люди их предали – небо не предаст. Надо только сохранить веру, хоть отблеск ее сохранить.

Священник хотел сказать, что напрасно дети думают, что Господь предал их. Он незримо держит за руку каждого, с каждым Он будет мучиться, умирать и воскресать тоже будет вместе с каждым, с навечно оставшимся строгим и светлым чувством исполненного подвига. Налита чаша, трижды пропел петух, кто отречется – и от того отрекутся, глухие и окольные его ждут тропы.

Что ждёт детей в раю, священник не знал. Это для тюремщиков-мусульман рай понятен, там их ждет то, чего не хватало при жизни: дорогих халатов, еды, пышногрудых гурий; для женщины в соседней камере, рай был там, где бы она поменялась местами со своей соперницей; а христианский рай не находит в сознании людей доступных образов. Знаем только, что там вечное счастье.

Всё это хотел сказать священник, но вместо этого сбивчиво произнёс только, что детям надо переломить отчаяние и попытаться молиться. А затем вдруг резко замолчал. Сидящая рядом с ним Мария почувствовала, как он неожиданно взял её руку в свою ладонь, словно хотел прикосновением выразить то, что мог сказать словами. Когда продолжил, его голос зазвучал совершенно по-другому, медленно, тихо, надтреснуто, как у тяжелобольного: