центр зала бледный, в рваном грязном дворянском кафтане, трясясь от волнения. Знал, что если сделает что-то не так, отец и братья на небе его не поймут.

– Плюй, – сказал ему переводчик, бывший монах с мышиной душой.

Но мальчишка не плюнул. С какой-то медлительностью, подчеркивая каждое движение, он перекрестился, склонил перед образом голову, а затем, оскалившись как волчонок, дерзко посмотрел в глаза султану. В этот момент он не думал ни о каких последствиях.

– Заблудшие души. Их надо заставлять. Для их же блага, – громко сказал по-арабски один из вождей бедуинов. Суровый, жилистый, никогда не улыбающийся старик, в чёрной чалме, с длинной седой бородой, твердой рукой управляющий своим племенем, без колебаний порющий своих дочерей сыромятными вожжами, через боль объясняя молодым значение слова «нельзя».

Мальчишку положили на пол, сорвали грязный кафтан, обнажив худую спину, коленом придавили к ковру. Свистнула, рассекая воздух, тяжёлая кожаная плеть. На спине мальчишки тут же появилась длинная кровавая полоса, затем, внахлёст, ещё одна. Вначале он только стонал и корчился, кусая до крови губы, потом начал пронзительно кричать. Кожа летела лоскутами, спина превращалась в кровавое месиво. Его ноги упирали ступнями в пол, наступая на них всей тяжестью, затем прожгли уши раскалённым прутом. И каждый раз, перед новой болью, рывком, за волосы, поднимали голову и снова подносили икону к оскаленному, искаженному, с текущей кровавой слюной по подбородку лицу.

Но он так и не плюнул.

Плыли перед глазами яркие оранжевые круги, лопались кровавые пузыри, мелькали в рваном тумане чужие лица в чалмах, близкие чёрные глаза, расплывались огни люстры. В какой-то момент было мальчишке видение. Услышал он далекий стук копыт. Тысяч копыт. Топот нарастал, становился громче и громче, стены зала в пёстрых коврах куда-то исчезли, словно растворились, и явственно видел мальчишка приближающуюся вдалеке конницу.

Летела грязь из-под копыт. Развевались на ветру знамёна. Неумолимой, грозной, молчаливой лавиной приближались и становились всё виднее закованные в железо рыцари. Белые плащи поверх доспехов. Вышитые красные кресты. Закрытые забралами лица. Многотысячная рыцарская конница мчалась ему на спасение. На спасение всех попавших в беду христианских детей. Не бросили их, не оставили взрослые. Пришли.

И разлепляя бескровные губы, мальчишка улыбался и шептал:

– Слышите? Слышите? Это наши идут!

И улыбалась ему, верному, в ответ с иконы Матерь Божия, словно говорила: «Всё уже закончилось, всё хорошо». И Младенец на её руках тоже улыбался, взгляд Младенца притягивал к себе, становился всё глубже и глубже, и виделась сквозь икону озарённая светом гробница Господня, боль уходила, и сердце захлёстывала невиданная радость.

Казалось бы, что могло заставить трижды преданных детей не отречься от своей веры? Это же дети, что стоит их запугать? Страх всегда уговорит идти по пути наименьшего сопротивления. Но факт остаётся фактом, и объяснение ему находится за пределами рациональности. Из пятидесяти детей девять последовали примеру мальчика-дворянина. Их били, пороли плетьми, они кричали, плакали, но не поддавались, а один из мальчишек, лет десяти, с исхлёстанной в мясо спиной, когда ему подносили икону, плача, полз к ней и пытался поцеловать.

Застолье было испорчено. Всех тех, кто действием изъявил желание поменять веру, отправили в здание для рабов. Тех, кто не принял Аллаха, повели обратно в подвал. Среди них была и Мария. А мальчика-дворянина и ещё одного мальчишку, осмелившегося посмотреть султану в глаза, оттащили к казармам.

И до самого последнего момента, до того, как начальник мамлюков занёс над ним меч, чтобы показать молодым солдатам, под каким углом надо рубить, чтобы одним ударом снести голову с плеч, мальчишка-дворянин слышал приближающийся грозный топот копыт и радовался, что взрослые не предали их, – спешат, если не спасти, то отомстить.

– Слышите? Слышите? – с какой-то гордой улыбкой всё время повторял он. – Это наши идут. Наши!

* * *

Многоликим оказался ангел, явившийся пастушку Стефану в то далекое майское утро на холме близ деревеньки Клуа, – одинокий странник с усталыми человеческими глазами, с прилипшим белым пёрышком на подоле потрёпанной рясы.

Для кого-то он и вправду оказался посланником Аллаха, отправленным в земли христиан, чтобы собрать и привести детей к истинной вере ислама. Для кого-то он остался ангелом тьмы, принёсшим с собой только разочарование и боль, а для кого-то действительно стал ангелом света, поведшим детей по крутым ступеням лестницы в небо.

Ибо нет туда иного пути, кроме как с крестом на плечах.

В этот же вечер на пиру султан приказал казнить пятерых священников и монахов. Падре Паскале попал в число пятерых. Низенький, до наивности добрый деревенский священник, наверное, даже не заметил, как его вместе с другими выводили из дворца, крепко держа за руки. Не было осознания близкой вечности, не было внутренней подготовки к смерти, собственная судьба священника не интересовала, он думал только о детях, умолял Господа простить его за каждого из них.

Пока детей подводили к иконе, он с остальными стоял на коленях в конце зала и, закрыв глаза, шёпотом просил у детей прощения.

В какой-то момент мелькнула надежда на чудо, священнику вдруг представилось, что сейчас султан встанет и произнесёт самые правильные и нужные на свете слова.

Негромким, исполненным власти голосом султан скажет, что имя Аллаха лучше всего прославить милосердием и что судьба предоставила ему шанс проявить великую мудрость.

Он скажет, что не желает уподобляться в сумасшествии христианам, которые отправили этих невинных детей на муки и смерть, что он решил отпустить всех на волю, снарядит корабли и отправит их обратно домой. Мало того, он выкупит из рабства всех детей, оставшихся в Алжире, и тоже отправит их к несчастным родителям, и это будет самым лучшим концом всей этой безумной истории.

И тогда – представлялось в воспаленном воображении священника, – всё сложилось бы в удивительном, законченном узоре судьбы. Ничего не оказалось бы зря: ни появление пастушка, ни поход, ни даже предательство купцов – всё обрело бы цель и смысл. После такого сострадательного поступка султана христиане ещё долго не смогли бы взяться за оружие: сам Папа, политик до мозга костей, постарался бы сделать мусульманам в ответ ещё что-то более милосердное, и погас бы костёр взаимной ненависти, если в него больше не подкидывать дров.

И, может быть, на этом остановилась бы затянувшаяся война за небо.

– Вставай, – произнёс кто-то рядом по-арабски и носок сапога ткнул священника в бок.

Ещё не понимая, что его ждёт, падре Паскале послушно поднялся на ноги. Его вместе с другими выбранными взрослыми повели из