удаётся… Тогда я прервала его жестом и сказала Антону: «Да. Мы можем не вернуться, а с вашей эвакуацией тоже могут случиться неожиданности. Такое может быть, мы не можем быть совершенно уверенными…»

На галерее раздался шорох. Я выглянула и увидела подходящего к башне церковного сторожа. Вероятно, его испугали всполохи света в бойнице. Рост знал его, но предпочёл поберечься и заговорил тоном экскурсовода об истории Плоской башни. Жестом пригласив всех пройти на галерею, он повернулся к сторожу и помахал ему рукой. Тот взмахнул в ответ и побрёл обратно.

Синева загустела, полоса марганцовки в небе истончилась. Мы вышли из крепости. С Великой задувало, на шарфе нарастал лёд. Стараясь придать голосу хотя бы какую-то твёрдость, Рост сказал: «Если кто-то окажется в опасности и захочет выйти из переписки, тот в последней строчке письма употребляет только заглавные буквы. Поняли? А теперь расходимся, и да пребудет с вами, новые братья и сёстры разведчики, Бог».

И вот они расходились по-деловому, обнявшись как будто обыкновенно, потому что верили в наше возвращение, и вера эта ощущалась в них как некая досточка, на которой они смогут устоять, если к стопам подступит пламя.

Это сводило с ума, но я уговаривала себя, что мы поступаем, как требует здравый смысл. Уговариваться получалось худо: чем меньше их оставалось с нами на пути к Дмитриевской церкви, тем яростнее я грызла закрывавший рот шарф и тем глубже проваливалась в черноту неба. Сказал бы кто, что у предательства вкус шерсти и пресного льда.

8. …Kbd7

Асте Вороновой

Рю де ля Монтань, Сент-Женевьев, 20, 75005, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

Когда я поняла, что это за склад, даже не захотела подходить к воротам. Стояла на набережной, вцепившись в поручень, и смотрела на кромку серой воды, заползающей на лёд.

Склад окружала изгородь с колючей проволокой, а внутри одни за другими раскрывали свои пасти ворота. За первыми громоздилась куча железной посуды: тазов, кастрюль и кружек. Что-то неотменимо жуткое выползало из-под этой горы, как терпкий, сладкий дым…

Стоять, смотреть на воду. Жаль, что волны колышутся, невозможно зацепиться взглядом хотя бы за одну. Мутит, как на корабельной палубе.

За вторыми воротами так же, вповалку, забираясь и громоздясь друг на друга, как диковинные насекомые, стояли железные кровати. В углу расплющились набросанные один поверх другого матрасы, потёртые и изношенные. Я вздрогнула: померещились тела, бледные руки, спины…

Стоять! Я всегда думала, что если оказалась где-то, то, значит, я зачем-то нужна там, предусмотрена. Но теперь понимала, что нет, не здесь; здесь не требовалось живых. Содержимое складов отталкивало и не подпускало жизнь. Даже завхоз Бродерс встал поодаль и, перестав бряцать ключами, указал внутрь: сами-сами.

В третьем складе было самое нужное и оттого неодолимое. Всего четыре груды. Туфли, сапоги на каблуках, валенки. Башмаки, грубые кирзовые сапоги, валенки побольше. Платья, плащи, пальто без воротников. Шинели и кацавейки с вываливающимися клоками ваты.

Я замёрзла, и в очереди за нами тоже мёрзло ещё несколько семей, снятых с псковского поезда. Как и в любое время года, с Даугавы дул леденящий ветер, сёк мокрый снег, и не хотелось ничего, кроме как забиться в мало-мальски тёплый угол и не выходить. Ныло простуженное, как в детстве, ухо, и эта боль хоть как-то оправдывала моё наличие здесь. Надо было решаться.

Оглянувшись, я увидела, как из неприметной двери в стене вышли двое с заметными жёлтыми шестиконечными звёздами на рукавах — такими же, как были намалёваны на входных воротах, — и пошли ворошить и растаскивать матрасы. Они двигались монотонно, и лица их не выражали ничего, даже желания быстрее сделать дело. Если они так отупели, то, может, отупеть и потерять всякое чувство — это выход? Казалось бы, просто отделить вещь от её предыдущего бытия — вообразить, что перед нами просто туфли (не чьи-то), просто пружинные кровати (не чьи-то). Лишить себя саму таким же образом всех моих обстоятельств, чтобы не сгинуть на ветру.

И тогда я подошла, ссутулившись и примеряясь, сняла продырявленный ботинок и вдела ногу в сапог со шнуровкой. Холодная, чуть сырая подкладка. По размеру. Затянула шнурки, но дальше не смогла. Несмотря на отворённые воротины, запах склада проник в лёгкие и душил изнутри.

Мне стало худо и меня вытошнило. Бродерс взял меня под локоть, отвёл к грузовику и налил в ладони воды из канистры, вонявшей машинным маслом. Когда я обернулась, Рост уже схватил второй сапог и подобрал по размеру ещё несколько пар. Он сам всё понял и был зелен, как мертвец, однако нашёл себе валенки и, кроме того, закинул в кузов громадный выщербленный таз, две кастрюли и остов кровати.

Теперь я думаю: хорошо, что вагон с нашим багажом потерялся. Иначе мы бы никогда не опустились в это жерло, в это средоточие кричащих и обвиняющих нас вещей — и не осознали, что мы посмели на себя примерить и с чем согласились. Я отшатывалась, встречая взятое на складе в нашей новой комнате, пока не поняла, что умерла изнутри и на некоторое время спасена…

Рига стала для нас куском смальты, в котором мы застыли на несколько месяцев, свернувшись как собаки на полу комнаты, где не было ничего, кроме чуть тёплых батарей. В доках краны-пеликаны клевали суда. Железнодорожный мост вздрагивал в такт лязгающим составам и чухавшим паровозам. Разодранные грязные полотнища драпировали шпили собора, навлекавшие бомбы. Хмарь, снегопады, гоголь-моголь под ногами.

Цветов в Риге было мало: белый, чёрный, серый, тёмно-зелёный, тускло-глиняный. Зато люди доверяли друг другу. В трамваях с надышанными стёклами не было кондукторов и медяки за проезд бросали просто в кружку. Я ни разу не видела, чтобы кто-то, даже в пустынном вагоне, пробовал вытрясти оттуда деньги и сбежать. Латышей злило, что полякам разрешили злотые, а им навязали те же оккупационные марки, что ходили во Пскове.

Выезжали из Пскова мы тяжко. Вместо положенных мест багажа я набрала вдвое больше веса — одежды, конечно, — предчувствовала долгое бегство. Мечась по перрону, мы думали, кому бы пристроить эти узлы, хотя бы и за деньги, но все отъезжающие тоже были перегружены. Роста дёрнул за рукав знакомый немец из отдела культурного наследия. Ему требовалось, чтобы кто-то помог доставить в Ригу старушку-реставраторшу с громадными чемоданами. Немец вручил адрес и имя рижского чиновника, обещав, что если мы поможем, то он пристроит наши вещи в багажный вагон.

Позже мы догадались, что тот пересылал наворованное.