укрепление русской церкви с громогласным архиепископом во главе. Многие беженцы не могли принять такую подлость со стороны немцев и отказывались верить, греша на партизан. Был резон и в этом: партизаны пытались завербовать священников, чтобы подобраться к Сергию и убедить его сотрудничать в обмен на свободу после возвращения красных. Священники обычно отказывали, и тогда партизаны начинали угрожать.

Наши новые соседи, Осиповы, тоже склонялись к мысли о партизанской диверсии. Они выглядели как очень милые интеллигенты из Петербурга, искренне ненавидевшие большевиков. Рост достал печенье с сахаром, и мы поднялись на их этаж. За скудным столом мы улыбались, разыгрывая русскую приветливую молодёжь, почитающую традиции. Я поймала себя на том, что игра разжигает моё всегдашнее желание понравиться тем, кто уважаем и авторитетен, и разозлилась.

Диспута, впрочем, и так не вышло. «Демократия — это не коммунизм и вовсе не подразумевает равные права, — сказала Осипова, разливая чай в чашки, взятые с того же склада у реки. — Вам с сахарином? У нас есть немного… Как вы помните, в Афинах правителей выбирал жребий, но кто участвовал в розыгрыше? Не женщины, не рабы, не иноземцы. Представительная демократия выглядела по-другому, но всё равно избирались лучшие. В первой русской Думе было много чистопородных дворян и тех, кто добился успеха трудом. Но что плакать о золотых годах?.. И немцы, и большевики плохи, но всё же немцы не такие варвары и по-своему богобоязненны. Неудачи заставят их дать волю освободительному движению, а это миллионы штыков…»

Под окнами оглушительно громыхнуло. Спустя несколько секунд раздались вразбежку ещё два выстрела. Приоткрыв штору из тряпицы, перемазанной краской, Рост выглянул наружу. «…Так вот, миллион штыков — это очень много», — не оборачиваясь, продолжала Осипова.

Когда Рост вернулся из-за шторы, он не мог смотреть на нас. Я вспомнила, что утром Бродерс с латышами, стоя на лестнице, снимал колючую проволоку и вывеску Ghetto. «…А если у России появится национальное правительство, там уж мы распорядимся, чтобы демократия не стала властью кого попало».

Хлестнул ещё залп. Я догадалась, что происходит, и тут же подступила тошнота. Не дожидаясь залпов, которыми добивали недостреленных, я рванулась прочь из квартиры и свалилась вниз по лестнице, цепляясь за перила. Те совсем расшатались и спружинили. Меня отбросило на площадку и вытошнило прямо там. Мимо пробежал Рост и вернулся с тазом.

Затишье, головокружение. Потом ещё залп и вновь рвота — столь сильная, что показалось, что во мне агонизирует осьминог.

Схватив меня за плечи, Рост попробовал рывком поднять моё тело, но откуда-то из-под ребёр выдохнулось: «Стой!» Я прижалась подбородком к прутьям перил и попробовала их на вкус: кислые. Свернулась как собака. Больше не стреляли.

Да, я подозревала, но гнала от себя прочь разумную мысль, что в последний месяц тело вовсе не вошло со мной в разлад, а наоборот, совершает должное. Увидев мой новый остекленевший взор, Рост догадался не сразу, а догадавшись, был напуган и зачем-то спросил: «Что случилось?»

Я взялась рукой за живот, как бы подхватывая его снизу, хотя тогда он был ещё такого же размера, как прежде, и заглянула Росту в глаза. Там был страх, но и любопытство.

Латыш-врач возился со мной недолго. И хотя он был предупредительнее докторши Павловой, выворачивавшей меня наизнанку, всё равно тяжкий стыд переполнял меня. Беременность подтвердилась. Врач не стал ни поздравлять, ни спрашивать о чём-либо, просто вытер руки полотенцем и распрощался. Дело было поздно вечером, и приём давно кончился. Рост заплатил ему.

Краешек жёлтых, яичного оттенка обоев. Вытисненный цветок, обрывающийся на границе другого, не совпадающего узором с этим рулона. Я водила пальцем по бугоркам и впадинам стены, которые повторяла бумага, и опять утыкалась в серость подушки. Открывала глаза и видела сплетения ниток, сочленения ткани и сквозь них свет. Закрывала глаза и наблюдала искры, рассыпающиеся в черноте. Опять открывала, косилась на обои и учила наизусть древо цветков, ползущее вверх: лист, дуга дороги, развилка, слева озерцо, справа лилия.

Никакой жизни внутри я не чувствовала, ребёнка себе представить не могла и не хотела о нём думать. Прошлое разрушилось, ухнуло в яму. Случилось нечто помимо моей воли и оборвало все мои чаяния. Год назад я приняла бы это как послушание, но теперь было даже стыдно думать об этом.

Бессилие. Не хотелось думать вообще. Особенно когда тошнило.

К Росту приходили солидаристы. Их голоса дрожали перед глазами оранжевым гулом. Я слушала их через волокна наволочки. Слова отделялись с трудом. Западный фронт, союзники, Италия. Затем: красная армия, Резекне, Белосток, перерезать.

Стиснув веки, я видела красную армию — красные тельца с саблями наступали сквозь слепящее марево, маленькие, игрушечные и ловкие, яростные. Они неслись сквозь меня и скрывались во влекущейся реке дремоты.

Конечно, я догадывалась, о чём они говорили: фронт приближался, и, пока не началось бегство и паника, нужно было эвакуироваться. Что мне делать, спрашивала я лилии — лилии отворачивались. Спрячь меня, дубовый лист, обернись вокруг меня — лист молчал. Тиснёные дороги оплетали безразличием, и лишь страх заставлял размышлять.

Пока мы ещё здесь, где много своих, где полуродина, где кое-как прижились, — может, совершить что-то, что избавит нас от непосильной ноши? Говорить об аборте с Ростом было бесполезно — вера ему не позволила бы, и он скорее оставит меня, чем согласится. Я всматривалась в озерцо: что там отражается? Ни лица, ни очертаний. Туман, морось. Утопленница, бьющая ладонями по воде.

Тогда я восстала. Поднялось мрачное и твёрдое убеждение, что я готова на всё, но не производить на свет новое существо в страшное время, в неизвестной земле, куда нас занесёт бегство. Волокна, наволочка, солнце.

Пятно его двигалось всё ближе, и вдруг во мне очнулось иное, спавшее на самой глубине сознания убеждение: если я прекращу маленькую беззащитную жизнь, со мной самой произойдёт что-то страшное, что-то хуже смерти — мне будет отмщение.

И следом подумалось обыденное: если первородка избавится от плода, то потом уже не родить. Так сказала заходившая за солью Чернова. Как бы впроброс, но на самом деле, конечно, мне, считав ужас на пожелтевшем лице. А я хотела когда-нибудь двоих детей, чтобы они не были такими одинокими, какой была я, убегавшая лежать в траву на косогоре… И конечно, Рост, несмотря ни на что, был моим счастливым билетом. Сдавать этот билет было глупо.

Сил думать обо всём этом не оставалось. Мне надоело, и я отвернулась от обоев и спросила Роста: куда?

Оказалось, солидаристы разделились. Одни устремились в Берлин, на окраине которого жил генерал Власов и располагалась разведшкола освободительной