– Кого, девушка, ищем?

– Камержицкого. Игоря Викеньтевича.

– Рост.

– Что?..

– Какого роста, грю, мужчина?

– Ой, не знаю...

– Рост не знаем?.. Совсем не знаем?.. Плохо. Встречаемся с мужчиной, а роста не знаем. Так. А возраст знаем? Примерный?

– Ну... Молодой... не старый еще...

Грохот трубки о твердое покрытие. Грузные удаляющиеся шаги. Кашель. Скрип, скрежет.

Пауза.

Шаги приближаются.

– Есть тут один, примерно так на тридцатник. Он у вас блондин, брюнет?

– Ой, простите, пожалуйста... Это коммунальная квартира?

Злорадно-зловещий хмык. Затем:

– Ты фильтруй, тёлка, чё говоришь. Коммунальная квартира! Сюда люди часами звонят!! часами!! Дозвониться не могут!! Весь город, понимаешь, с ума сходит!! Очереди!! Очереди, я не знаю какие, а эта!!(Отчетливо, сухо, корректно.) Ты звонишь, блядь, в морг Ленинского района.

Глава 10

Некоторые аспекты бытовой эктопаразитологии

От него, Камержицкого, она более-менее регулярно приносила три подарка. Да: три таких милых фольклорных гостинчика.

Ну, про один скажу сразу: то были слезки. Такие жемчужные девичьи слезки. Как реакция, судя по всему, на драматические отношения с его, Камержицкого, девичьей игрушкой. Хотя, по чести говоря, какие уж там жемчужные росинки. То было схождение лавин: слез вперемешку с соплями – конечно, ночью, то есть с полуночи – и этак до пяти утра, а мне в полседьмого на работу (на «основную», имею в виду). И вот они льются и льются – грязевые потоки самодельной туши – на подаренные мной ночные батистовые рубашечки с кружевами, на регулярно стираемые мной наволочки, на упрямо проглаживаемые мной пододеяльники, на простыни (крахмаля и подсинивая которые я говорила ей: будешь спать у меня, как королева).

Итак, текут каскадами грязевые потоки туши – и всё это, конечно, озвучивается мощнейшим по уровню децибелов дебильным воем, а я пытаюсь уснуть – это уже после «неосновной» работы, где по-прежнему отрабатываю ее аборт. А может, она нагуляла нам нового эмбриончика? Долго ли умеючи?

А девочка всаживала и всаживала мне в мозги этого урода-Камержицкого – по-видимому, наслаждаясь главной для меня пыткой: невозможностью помочь.

Ну какая, боже мой, здесь могла быть помощь? Не ходи к Камержицкому? Не бегай за Камержицким? Не трахайся с Камержицким? Найди себе мужчину лучше его, благородней, чище (во всех отношениях)? Найди себе принца («прынца»), который будет делать то, то и то. Или же просто, вот так, по-зощенковски: раскинуть руки в проеме дверей – не пущуууу!!!

Ну-ну.

Попробуйте-ка «не пустить» двадцатилетнюю деваху, кобылёху, сучару, у которой течка и гон.

И вот, отлично зная, что помочь я ей не могу и что этот факт для меня – мука самой преисподней, она отыгрывалась на мне своими мегаслезищами, словно уравновешивая этим актом садизма свои мазохистские услады с Камержицким.

Два других гостинчика, два пряничка печатных, были не столь затейливы, поскольку – в случае с ними – я как раз могла производить конкретные действия. А выполнение конкретных действий – для меня, даже в случае их повышенной трудности, всегда несопоставимо легче, чем вынужденное бездействие.

Кошмар вынужденного бездействия... Это когда чувствуешь то же, что, вероятно, испытывает сторожевая собака, которая, захлебываясь адреналином, бешено рвется с цепи, в то время как взломщики, совершенно уверенные в прочности этой цепи, а также в отдаленности правоохранительных органов, отзывчивых соседей и вообще братьев по разуму, спокойно выносят из дома узлы и ящики с накоплениями – как трудового, так и нетрудового характера.

Итак, два других гостинчика оказались вполне предметны. Иными они и быть не могли, причем ни при каких условиях. Речь идет о кровососущих насекомых.

Первые из них, относясь к упомянутому классу insecta, были блохами. Их девочка регулярно приносила (переносила) ко мне с собаки (с кошки? с кролика? с крысы?), то есть, по ее словам, с каких-то домашних разносчиков, принадлежавших, конечно, проклятой жене Камержицкого. (По словам девочки, бедному Игорю Викентьевичу в этой жизни принадлежали только его мужские причиндалы, да и то со многими оговорками.)

Из-за блох у нас возникла задача – точнее, незадача, а именно: незадача эпидемического характера, помноженная на сугубо национальный коэффициент трудности, поскольку средство, которым было необходимо вымыть полы, не обнаруживалось ни в одной аптеке. Для объяснения этой социальной загадки в равной степени подходили оба противоположных ответа, а именно: 1) это чудодейственное средство все блохоохваченные слои населения уже расхватали, причем раз и навсегда, поскольку блохи водились абсолютно у всех; 2) такое средство никогда даже не запускалось в производство, поскольку блохи не водились никогда, ни у кого (в городе-герое!), за исключением отпетой асоциалки (меня).

Вот и думай что хочешь. То ли ты – часть природы, нерасторжимая с ней – и посему не имеющая человеческого лица. То ли твоя отщепенческая природа настолько уж ущербна, что не может обеспечить себя даже жизненно необходимым («мылом противоблошиным»), в то время как все остальные твои земляки-граждане укомплектованы им сразу же при рождении.

Вотчина, задающая такие загадки, на мой взгляд, ни хороша, ни плоха. Она просто иная. («Другая», как сказал бы находчивый Фрейд.) Ну да: драматическую страну должно судить по законам, ею же над собой признанным. В моем конкретном случае надо было знать, как функционирует патологическая физиология этого лютого мегаорганизма. И мне данный предмет был известен на «отлично». Хотя не могу похвастаться, что любим.

Несколько дней мы с девочкой проходили по комнате в высоких чулках-сапогах, поскольку соседка, заслуженная работница хлебобулочного комбината, плаксиво поделилась с нами на кухне: неизвестно откуда взявшиеся блохи так искусали ей лодыжки («щиколки») и стопы, что теперь от сильнейшего отека «не налазят» даже тапки. Из этого красочного и, к счастью, неагрессивного рассказа я поняла, что представители отряда кровососущих уже осуществили территориальную экспансию в сторону соседних владений, но племена, населяющие те территории, на нашу удачу, пока не догадываются об исходной точке этого набега.

Итак, мы с девочкой ходили по комнате в высоких, выше колена, сапогах-чулках, притом на «платформе», что в сочетании с коротенькими ночными рубашечками (одеваться было некогда, а главным образом неохота) создавало тот убойный сексапильный эффект, который уже лет через пять будет растиражирован чуть ли всеми районными газетенками. И всё же пионерками этого стилистического прорыва на отечественной почве, повторяю, были именно мы с девочкой – и блохи Камержицкого. (Великие открытия, как учит никого не вразумляющая история, совершаются случайно и, кстати сказать, вовсе не в сфере изначальных устремлений: здесь казуистика перевешивает утилитарность.)