улыбкой: — Но написана так нудно, что я в своё время её тоже терпеть не могла.

Мерайя хихикнула и перестала терзать перстень.

— Но разве в этом единственное предназначение принцессы? Рожать мужу детей?

— Быть матерью — счастье. Когда ты родилась, не было на свете женщины счастливее меня…

— У Алибет, служанки, что меняет мне простыни, семеро детей, — перебила принцесса. — Она совсем не выглядит счастливой, скорее, усталой и растолстевшей. А однажды, когда у неё заболела спина, она вполголоса кляла за это собственных дочерей.

— Уверяю, дорогая моя, с тобой такого не случится. К твоим услугам лучшие лекари и повара мира. К тому же, тебе вовсе не придётся менять простыни и надрывать спину. Да и семерых детей от тебя не требуется. Достаточно будет, если ты подаришь мужу нескольких здоровых сыновей.

— Значит, всё-таки в этом моё предназначение? Рожать сыновей? — печально вздохнула принцесса. — Мне просто хочется… Хочется быть счастливой. По-настоящему счастливой.

Королева улыбнулась и придвинулась ближе к дочери, приобняв её за худенькие плечи, а обычно беспощадный взгляд её тёмных зелёных глаз сделался вдруг удивительно мягким. Тилль настолько редко видел подобные эмоции на лице королевы, что эта улыбка показалась чем-то неправильным

— Пойми, Мерайя, наш мир полон зла и опасностей, и лишь принцессы ограждены почти от всех них, поэтому они самые счастливые девушки в мире. Отцы берегут их, как зеницу ока; менестрели слагают песни об их красоте, а рыцари посвящают им победы. Помнишь турнир в честь твоих именин в десять лет? Сир Болдвин Гримвуд выбил сира Оуэна Мэйса из седла и…

— И объявил на всё ристалище, что посвящает эту победу мне, — Мерайя закончила фразу за мать. — Боги! В тот момент я думала, мои щёки сгорят от смущения. Он же был совсем старик, а ты велела мне бросить ему тот венок с ленточками.

— Так уж устроены мужчины: они будут делать для тебя всё до тех пор, пока думают, что могут что-нибудь от тебя получить. Так, например, можно выменять благосклонность на преданность, улыбку и обходительность на помощь в трудный час, а уж если ты подаришь мужчине сына, то он даст тебе всё, что угодно. Разумеется, в пределах его возможностей. Именно поэтому мы с отцом стремимся выбрать для тебя подходящую партию. Того, кто сможет дать тебе всё, о чём ты мечтаешь.

Но королеве было невдомёк о чём действительно мечтает её дочь. Иногда во время уроков истории верховный книжник, магистр Илберн, заводил речь о выдающихся женщинах: о королеве Лире Рейнар, что укрощала драконов; о леди Ангасте, которая, встав во главе войска, отбила возлюбленного, захваченного в плен эльфами, или, наконец, о Кэйлинн Русворт, её дальней родственнице, что в молодости получила прозвище «Королева пиратов», прошла через множество приключений и сумела дожить до девяноста девяти лет. Такие истории Мерайя слушала, затаив дыхание, с восхищением и блеском в глазах.

Сейчас же, хоть девушка и улыбалась, слушая слова матери, но её взгляд был печален. Да, принцесса действительно превосходно научилась изображать интерес, и лишь тот, кто постоянно и внимательно наблюдал за ней, мог понять, что на самом деле таится в её маленьком сердечке.

— Почему же тогда ты не родила отцу сына? — спросила принцесса, и королева ответила незамедлительно, будто ожидала такой вопрос.

— Такова воля богов, дитя моё.

* * *

Королева поцеловала дочь в лоб на прощание и покинула сад. По пути она повстречала верховного книжника, спешившего на урок к принцессе, и перекинулась с ним парой ничего не значащих фраз. «Пухлощёкая свинья,» — подумала она, проводив его взглядом. Подобные краткие и, как правило, не слишком лестные прозвища у королевы Мередит были припасены почти для каждого жителя Чёрного замка. Верховный казначей Явос Таммарен был «седой крысой», сир Гильям Фолтрейн звался «псом с мёртвыми глазами», а многочисленные слуги и служанки, сновавшие по замку, вызывали у королевы мысли о мышах или назойливых насекомых.

Карлик-шут же был для неё не более, чем мелкой уродливой собачонкой. Она едва ли считала его человеческим существом и просто смирилась с тем, что Эдвальд отчего-то считал его выходки забавными.

Не было у неё прозвища лишь для одного человека, и именно его она дожидалась в своих покоях, глядя, как солнце прячется за горизонтом. Король, наверное, полагал, что оказал услугу, поселив её здесь, ведь закатное солнце должно было скрашивать тоску по дому. Вот только Мередит никогда не скучала ни по островам Миррдаэн, ни по морю, ни по закату. Даже покинув промозглый замок, где она родилась и провела первые восемнадцать лет жизни, королева никак не могла согреться. Не помогали ни горячие ванны, ни разогретое вино, ни шерстяные платья, ни даже супружеская постель, которую в последние годы супруг вовсе перестал делить с ней.

«Боюсь, я ничем не могу вам помочь. Похоже, вы привезли с собой холод своей родины,» — беззлобно сказал верховный книжник, за что и получил своё прозвище. Она нередко ловила себя на мысли, что завидует его вечно покрытому испариной лбу. Её раздражало, что этот болван смеет потеть, когда она, королева, дрожит от холода…

Она поёжилась от порыва ветра, неожиданно ворвавшегося в окно и, наконец, услышала звук открывающейся двери. Гость вошёл без стука. Он знал, что его ждут, и беспрепятственно прошёл мимо стражей дома Русвортов, беспрекословно верных лишь королеве.

— Добрый вечер, ваше величество, — проговорил гость, осторожно закрыв за собой дверь. — Прошу прощения, что заставил ждать. Ваш муж…

— Исповедь выдалась непростой, ваше преосвященство? — перебила его королева и обернулась.

Велерен, епископ Энгатара и личный исповедник короля, стоял у входа в просторном белом облачении, на котором серебряной нитью были вышиты символы Триединства, круги в треугольниках. Такой же символ, но запечатлённый в металле, венчал епископский посох. Хоть Велерен и разменял шестой десяток, но его возраст можно было угадать только когда лицо приобретало усталое выражение. И сейчас оно было именно таким.

— Когда исповедь подошла к концу, его величество прихлопнул комара на щеке и невероятно расстроился. Дрожащими руками он собрал то, что осталось от насекомого и попросил это похоронить. Даже потребовал прочитать молитву, чтобы «несчастная душа обрела покой».

— На какой день назначены похороны? — усмехнулась королева. — Уверена, на кладбище святого Беренгара найдётся место для крохотной могилы.

— Вижу, вы в прекрасном расположении духа, ваше величество, — губы епископа тронула слабая улыбка, — тем неприятнее будет весть, что я вам принёс.

— Только не говорите, что Эдвальд вновь хочет, чтобы я сопровождала его на всенощном бдении?

— Нет, дело несколько в другом. Помните, вы велели мне внушить королю отправить сира Дэйна Кавигера в Моирвен?

— И вы говорили, что Эдвальд вам внял. Он передумал?

— Не совсем. Сегодня королевской аудиенции удостоилась юная особа из Ригена, а сопровождал её некий Таринор, наёмник, что, по словам его величества, спас ему жизнь в годы восстания. В тот самый день, когда он… — епископ запнулся, подбирая слова, — получил увечье.

— Продолжайте, ваше преосвященство, — холодно сказала королева.

— Его величество поговорил с этим наёмником наедине и в ходе разговора пожелал отправить в Моирвен его вместо сира Дэйна.

— Чёрт бы его побрал…

Королева отвернулась к окну и окинула взглядом расстилающийся внизу город. Уличные фонари и окна домов то тут, то там вспыхивали крошечными огоньками, словно звёзды на темнеющем вечернем небе. Мередит вздрогнула и потёрла плечи холодными ладонями.

— Эдвальд говорит, в последнее время его всё чаще посещают видения. Кто знает, может, с королём во сне действительно говорят боги? — усмехнулся епископ.

— Я бы поверила в это, если бы не знала, что именно вызывает эти видения. К слову, боюсь, указанную вами дозу придётся увеличить. Он всё чаще отказывается от еды, а вчера Кавигер едва не заметил, как служанка подливает средство в вино. Рано или поздно сир командующий может начать что-то подозревать, и сомневаюсь, что он поверит, будто это лекарство от мигрени.

— Однако король отмечает, что мигрени стали мучить его гораздо реже, — улыбнулся епископ. — Но увеличивать дозу не стоит. Мы ведь не хотим, чтобы его величество заболел или, чего хуже, умер прежде срока. Проблески былого упрямства — не более чем вспышки пламени в затухающем