Сына–воина благословил,

И огонь незабытой славы

В его взоре угасшем ожил.

«Поезжай и главу великана

Привези на своём седле,

И тогда мой венец державный

На твоём заблестит челе».

«О отец, мне венца не надо,

Не об этом мои мечты.

Мне не надо иной награды —

Был бы мною доволен ты.

Чтоб народ уберечь от расправы,

Чтобы землю спасти от врагов,

Чтоб вернуть нам свободу и славу

Я погибнуть сто раз готов!»

На престоле король дожидался,

Не вставая, пока из окон

Ликования клич не раздался

И отчаянья горестный стон.

И блестела златая корона

На челе его в день торжества,

В час, когда у высокого трона

Великанья легла голова.

А когда с телом сына безгласным

Их оставили слуги вдвоём,

Встал король, как пророк седовласый

В ликовании скорбном своём,

Возложил золотую корону

На холодный, безжизненный лоб:

«Ты не сядешь со мною на троне,

Но в дубовый уляжешься гроб.

Мне не жаль с этим миром проститься,

Над своей мы не властны судьбой.

И сегодня же Смерти–царице

Повинуюсь я вместе с тобой.

Верно, жил я и впрямь не напрасно,

Коль тебе эту жизнь даровал!»

Улыбнулся король безучастно

И ничком подле сына упал.

II

«О прекрасная дева, твой рыцарь пал.

Он погиб, но сразил врага.

И теперь менестрели во все века

Будут песни о нём слагать!»

«Что ж, — промолвила дева, — как видно, я

Получила своё вполне.

Словно радостью жаркой пронзив меня,

Горе грудь обжигает мне.

Он так нежен был, так стыдлив и нем,

Так невинен и чист лицом,

Что я втайне считала его совсем

Желторотым ещё юнцом.

Но теперь по земле буду я ступать,

С гордо поднятой головой,

И страданий моих и слёз не узнать

Ни единой душе живой».

Первые три раза, когда я пел братьям эти песни, они не могли сдержать рыданий. Однако после третьего раза они уже не плакали. Их глаза засияли новым светом, лица стали бледнее и строже, но теперь, когда я пел, на их глазах не блестело ни одной слезинки.

Я подверг опасности жизнь мою.

КНИГА СУДЕЙ

Наконец после долгих трудов и немалых радостей наши доспехи и мечи были готовы. Мы помогли друг другу облачиться в броню и многими ударами, ещё более крепкими и мощными от братской любви, как следует проверили её надёжность. Братья были куда сильнее меня, но ноги у меня были проворнее, чем у них обоих, и эта ловкость (и ещё, пожалуй, природная острота глаза) была моей единственной надеждой на победу. К тому же я постоянно упражнялся в меткости удара — и судя по словам моих товарищей, совсем не зря.

Наконец наступило утро того дня, когда мы решили вызвать великанов на бой и либо одолеть их, либо погибнуть в битве — а может, и то и другое сразу.

Мы решили сражаться пешими, потому что не раз слышали о печальной судьбе тех рыцарей, чьи кони пришли в дикий ужас при одном виде приближающихся исполинов, и вместе с сэром Гавейном полагали, что хотя жеребец и может оказаться неверным своему седоку, земля никогда не предаст пешего воина.

Мы даже не предполагали, что большая часть наших приготовлений окажется бесполезной — по крайней мере, в том деле, для которого они предназначались.

В то роковое утро мы проснулись на рассвете. Весь день накануне мы отдыхали от своих обычных трудов и сейчас чувствовали себя бодрыми и весёлыми. Мы умылись прохладной водой и оделись во всё чистое, как будто готовились к торжественному празднеству. После завтрака я взял старую лютню (найденную мною в башне, починенную и настроенную), и спел те самые две баллады, о которых уже говорил. Напоследок я заиграл ещё одну, прощальную песню:

О, как счастлив тот, кто свой сон земной

Справедливым мечом разбил

И, проснувшись, познал, наконец, покой,

Что в печалях его хранил.

Да, мы умерли, братья! В поникших телах

Наши души, как в латах, лежат,

Только нет уже силы в секирах–руках,

И недвижен победный булат.

Не пугайтесь, о братья, ведь умерли мы,

Обретя вековечный покой.

Да, замолкли сердца, и уснули умы

Под уставшей от битвы землёй.

Но мы жизни отчизне своей отдаём,

Исполняя священный завет,

Чтобы счастьем наполнился каждый дом

В том краю, где нас больше нет.

О, как счастлив тот, кто свой сон земной

Справедливым мечом разбил

И, проснувшись, блаженный познал покой,

Что всю жизнь ему душу хранил.

Последние грустные ноты ещё звенели в воздухе, провожая умирающую песню, как вдруг я резко вскочил на ноги: в небольшом окошке прямо напротив моей скамьи я увидел, что над краем холма, на котором стояла наша башня, внезапно показались три громадные головы. По моему лицу братья мгновенно поняли, в чём дело. Мы были абсолютно безоружны, и времени облачаться в доспехи у нас не было.

В тот же миг мы не сговариваясь приняли одно и то же решение. Каждый из нас схватил то оружие, которым владел лучше всего, и мы, позабыв о кольчугах и панцирях, ринулись к двери. В правой руке у меня оказалась длинная и очень острая рапира, а в левой — сабля. Старший брат подхватил тяжёлую секиру, а младший — огромный двуручный меч, которым он легко, как пёрышком, управлялся одной рукой. Мы только и успели, что выскочить за дверь, коротко обняться и немного разойтись в стороны, чтобы не мешать друг другу, как великаны грозными глыбами двинулись на нас. Они были вдвое выше нас и вооружены до зубов. Их чудовищные глазищи свирепо сверкали через железные прорези шлемов. Тот великан, что шёл посередине, двинулся прямо на меня, и я, окинув быстрым взглядом его снаряжение, тут же понял, что нужно делать. Латы его были сработаны грубовато, сочленения в нижней части панциря сходились неплотно, и я надеялся, что если в счастливую минуту они разойдутся пошире, мне удастся уколоть его в открывшуюся брешь.

Я не шевелился, пока он, приблизившись, не попытался пригвоздить меня к земле булавой, которая с незапамятных времён была излюбленным великаньим оружием. Я отпрыгнул в сторону, булава тяжко опустилась туда, где я только что стоял, — а я тут же подумал, что от такого размаха пластины его нагрудника, пожалуй, разойдутся ещё сильнее. Разъярившись, он снова рванулся ко мне, но я не давал ему передышки, неизменно уворачиваясь от ударов и надеясь побыстрее измотать его. Он явно не думал, что я стану на него нападать, да пока я и не пытался этого делать; однако внимательно следя за его движениями, чтобы не попасть под булаву, одновременно я то и дело посматривал на щели в его доспехах, надеясь, что через одну из них мне удастся–таки поразить его. Наконец он на мгновенье приостановился и слегка распрямился, чтобы перевести дух. Не теряя ни секунды, я рванулся вперёд, вонзил в него рапиру так, что она прошла до задней пластины его нагрудника, и оставив её торчать у него из живота, проскочил под его правой рукой, и, увидев, что он падает, развернулся и кинулся на него с саблей. Одним удачным ударом я сбил с него шлем, и когда тот откатился прочь, рубанул поверженного великана прямо по глазам, вмиг ослепив его; ещё один взмах — и его голова раскололась, как орех. Тяжело дыша, но без единой раны или царапины, я повернулся посмотреть, как там мои братья.