и зачерпнуть хоть какую-то толику этого дьявольского варева. Всё слиплось! Никакой последовательности. Одно только уставший мозг Антона смог ухватить, запомнить и держать на поверхности сознания: Полковник здесь один, значит ареста можно не опасаться и идти домой.

Он и пошёл… Побрёл… Пополз даже, хоть и на двух ногах. В кармане в такт тяжело переставляемой левой ноги покачивался его новый пистолет — избавленный от отпечатков бывший пистолет Полковника, который Антон собрался подложить в «бардачок» Дианиной машины. Её отпечатки на нём? Да не вопрос! Полезет за какой-нибудь бабьей дрянью — нащупает… Главное — сообщить вовремя, чтобы они момент не пропустили и сразу взяли её с поличным… Выбросит если? Даже лучше: попытка избавления от улики — самая тяжеловесная улика!..

Полковник, не стесняясь, инструктировал:

— А как подбросишь — сразу мне просигнализируй… Ну, например, кодовым словом «плюс»… Чтобы я сразу же слежку возобновил.

— Лучше «минус»… — серьёзно сказал участковый полицейский инспектор.

— Почему «минус»? Вернее, чем лучше? — спросил начальник отдела, рефлекторно-логически воспринимая добавленную в хозяйство вещь (своё, чужое — неважно!) как прибыток — как плюс.

— Потому что минус одна стерва… Потому что минус большая головная боль… Даже две головных боли — вашу-то как раз тоже пока в плюс считать надо.

Полковник всверлил в Малого недобрый взгляд. Помолчал, не моргая, явно пытаясь подчинённого, как какую-то уличную шпану, подавить своей волей. Антону было так на всё это уже наплевать, что он начальственной строгости даже усмехнулся… Настолько искренне нахально, что Полковнику пришлось согласиться:

— Ладно. Пусть будет «минус».

И напоследок дал Малому электронный блокиратор сигнализации, сработанный преступными умельцами и конфискованный не так давно, но не «подшитый» к делу — самим пригодится. Вот и пригодился!..

«А Полковник-то теперь тоже при делах… Приходится и ему теперь задумываться… Интересно, о чем? О том же, что и я? — спросил себя Антон, уже сидя в своей прихожей, будучи не в силах наклониться, чтобы расшнуровать-снять ботинки. — Стоп! Если задумывается, значит у него есть, чем думать! У него должен быть в башке мозг… Должен… А есть ли? Другие-то тоже вон думали все… думают, вроде, а оказывается, что пустыми головами… А доктор Томас? Умница же был… Надо узнать…»

Обессиленный Антон всё-таки напрягся всем, что в нём осталось, чтобы раздеться. Глянул в зеркало — на него смотрели воспалённые глаза измученного старца, познавшего на своём веку всю скорбь человечества. Смотреть на себя было жалко и страшно. А ещё — противно! Но отвести взгляд Антон не мог, словно что-то держало его насильно. У него от напряжения даже начало ломить то ли шею, то ли голову — то ли спинной, то ли головной мозг — боль была без адреса. Но она разбудила в Антоне новый взгляд на самого себя — у него даже выражение лица в секунду поменялось, и с болезненного превратилось в безумно-любопытное: «А у меня-то самого мозг есть? Надо бы…»

Додумать ему не дал дёрнувший его и вернувший из зазеркалья звонок в дверь.

На пороге стояла мать Мариванна.

— Мама…

Антон так беззлобно и искренне сморщился, выражая тем самым восклицание «Тебя-то тут сейчас совсем не надо бы!», что Мариванна мгновенно оживилась в ответ на искренность и сменила мудрую покорность на обыденную суетливость.

— Антоша. Антоша. Сыночек, — затараторила она речитативом, не сводя с сына беспокойных глаз. — А я ждала на улице… Всё смотрела, когда свет в окнах загорится… Вот дождалась. Наконец-то!

Антон спрашивал её молча — выражением лица.

— Как же это зачем, Антоша?! — мать услышала безмолвный вопрос «Зачем ты пришла?». — Как же это зачем, сыночек?! Тебе же плохо… Я же вижу… Сам посмотри на себя…

— Это ты сейчас видишь… — Антон заговорил так спокойно, что даже сам испугался своей холодной рассудительности, как наступившей нежити, и решил хоть немного взбодриться. — Но пришла-то ты до того, как меня увидела. Зачем? Мама!

— Дак… Знаю, что плохо тебе… Устал ты… Лица, вон, на тебе нет… Дай, думаю, проведаю… Поесть чего-нибудь приготовлю…

— Мне правда плохо, мама. Я смертельно устал. Но ты-то как узнала?

— Дак… Сын же ты мой! Я же мать тебе… Почувствовала… Да и с этой ты опять… Чертовкой этой — Дианой! Не к добру это, сынок…

— Так ты только об этом подумала?! — у Антона внутри словно волны вверх начали накатывать, всё выше и выше.

— Чувствую я, Антоша, недоброе с тобой творится…

Мать прослезилась от чувств.

— Так ты только чувствуешь и всё?!

И вот последний самый мощный прилив захлестнул сознание Антона и задержался, не торопясь с откатом. Он посмотрел матери в лицо, начавшее терять очертания.

— Так ты значит только чувствуешь?! — он говорил всё громче. — Ты не знаешь ничего, а только чувствуешь!

— Антоша, сынок, ты что?

Она в испуге начала пятиться назад. Антон распалялся всё сильнее:

— Ты ничего не знаешь, но ты — чувствуешь!

— Антон!

— Ты и не знала никогда ничего, и не понимала — ты только чувствовала!

— Ан-тон! — истерично уже, по слогам.

— Ты только чувствовать и умеешь!!!

Мариванна, наконец, упёрлась спиной в стену — отходить некуда было. Да и не надо уже — Антон перестал видеть лицо. Вместо него вверху силуэта матери было чётко очерченной пятно.

И Антон, осознав его, словно бы очнулся — помогли ассоциации с прежними переживаниями «пятен», когда Антон ещё не выходил из себя так быстро.

Он резко закрыл своё опущенное лицо руками и глухо, в ладони, заговорил:

— Мама, уходи! Уходи, мама! Прошу тебя…Сейчас же уходи! От греха…

Мариванна боком, испуганно, обошла его, прячущего самого себя от мира в своих ладонях, и на выходе уже сказала:

— Я тебе позвоню, Антоша… Завтра… Отдохни…

— Да иди же ты-ы!!!

Дверь захлопнулась уже после того, как весь подъезд услышал этот крик.

Часть III

Глава 29

С утра участковый Малой был в своём кабинете. Хотя слово «был» не совсем точное. Он, скорее, прятался! От кого — сам себе объяснить не мог — боялся… Объяснения. Боялся сам себе признаться, что сам себя боится. Он даже в зеркало опасался посмотреть — умывался наугад, причёсывался наощупь. Благодарил бога, что можно ещё хотя бы один день не бриться. Оглядев на вешалке, надел форму. На себя в форме в зеркало смотреть тоже не стал. Похлопал по ней (по себе), так осмотрелся…

И правильно сделал! Потому что, глянув в зеркало, он бы невольно позабыл об общем внешнем виде