В этот момент навестить Льюиса явился профессор Генри Уилд и прервал ход его мысли. Как «человек из Порлока», помешавший в 1797 году Сэмюэлю Кольриджу дописать великую поэму «Кубла Хан», Уилд не дал Льюису довести до конца этот разговор с Барфилдом. Но сказанного довольно. Именно такой этап развития Льюис описывает впоследствии в «Настигнут радостью», хотя и относит его к Троицыну семестру 1929 года. Бог сделался реальностью и перешел в наступление. Льюис чувствовал, как его одолевает превосходящая сила. В «Настигнут радостью» он скажет, что его «втащили через порог»[330].

Письмо к Барфилду имеет смысл, только если оно предшествует обращению Льюиса — эти жалобы выглядели бы странно, если бы прозвучали годом позже, когда Льюис уже прошел это испытание. Сам Барфилд однозначно понимает суть этого письма для Льюиса и в интервью 1998 года говорит о нем как о «начале его обращения»[331]. Но собеседник Барфилда Ким Гилнет ошибочно отнес письмо к 1929 году, тем самым встроив его в хронологические рамки, обозначенные в «Настигнут радостью», хотя на самом деле письмо относится к следующему году. Оно в точности предвосхищает темы, которые, по словам Льюиса, сошлись воедино в страшный миг перед неизбежным обращением — то есть это письмо написано о предстоящем, а не об уже свершившемся обращении.

Второе важное письмо было написано Артуру Гривзу 29 октября 1930 года. Как мы отмечали ранее, Льюис недвусмысленно сообщает о том, как после обращения начал посещать часовню Магдален-колледжа. Но в 1929 году и в начале 1930 года нигде в переписке Льюиса нет ни слова о посещении церкви. Однако в чрезвычайно важном для нас разделе этого письма Гривзу Льюис сообщает, что «начал ходить по утрам к восьми в часовню»[332], из-за чего ему приходится ложиться намного ранее, чем он привык. Это явно что-то новое, существенная перемена в режиме дня, повлиявшая на личный распорядок работы и отдыха, и происходит это в учебном году 1930/31.

Если сам Льюис точно выстраивает хронологию своего обращения, это означает, что он начал посещать часовню колледжа в октябре 1929 года. Но в переписке за тот период нет и намека на подобную перемену привычек. Более того, упоминание о посещении часовни колледжа в письме от октября 1930 года явно подразумевает, что Льюис теперь делает нечто, не входившее до сих пор в привычную рутину его дня. Если он в самом деле пережил обращение в Троицын семестр 1929 года, почему же он ждал еще год, прежде чем начал посещать часовню? Как-то это выглядит противоречиво.

По-видимому, традиционную дату обращения следует пересмотреть. Имеющиеся у нас факты наилучшим образом можно объяснить, если принять субъективное размещение событий во внутреннем мире Льюиса, но допустить, что с датировкой этих событий он несколько ошибся. При этом ни реальность, ни смысл этого опыта обращения не ставятся под сомнение. Проблема заключается лишь в том, что при совмещении внутреннего события с внешним миром пространства и времени произошла неточность. Обращение Льюиса надежнее будет поместить в Троицын семестр не 1929, а 1930 года. В 1930 году Троицын семестр продолжался с 27 апреля по 21 июня.

Однако открыв таким образом заново для себя Бога, Льюис получил лишь время для передышки, он еще не дошел до цели своего пути. Предстояло миновать еще одну веху, и она казалась Льюису весьма значимой — совершить переход от общей веры в Бога (от того, что часто именуется «теизмом») к конкретной вере, к принятию христианства. Это тоже был сложный и длительный процесс, в котором несколько человек сыграли роль «повивальных бабок». Одни — как Джордж Герберт — живыми голосами обращались к Льюису из прошлого. Но некоторые — и в особенности один человек — были современниками Льюиса. Сейчас мы попробуем разобраться с историей ночной беседы Льюиса и Толкина, которая радикально изменила представления Льюиса о христианстве.

Заключительная глава «Настигнут радостью» кратко, дразня наше любопытство, рассказывает о переходе от «простого и чистого» теизма к христианству. Льюис изо всех сил старается объяснить, что его обращение никак не связано с его личным желанием, с тоской по радости. Бог, которому он сдался в Троицын семестр 1930 года, «не имел ничего общего с человеком». Льюис понятия не имел, что «Бог как-то связан со стрелами Радости»[333]. Его обращение в теизм было, в определенном смысле, сугубо рациональным: «Никаких желаний я не испытывал»[334].

Очевидно, Льюис использует именно эти выражения, чтобы заранее опровергнуть устоявшееся карикатурное представление атеистов о вере как форме «утоления всех желаний». Классическую формулировку это представление обретает в работах Зигмунда Фрейда, но его интеллектуальные корни теряются в глубине времен. Попросту говоря, атеист считает Бога утешительной сказочкой для проигравших в реальной жизни, духовным костылем для нуждающихся и зависимых[335]. Льюис спешит дистанцироваться от подобных обвинений. Существование Бога, настаивает он, совсем не та реальность, к какой он стремился: он слишком ценил собственную независимость, чтобы пожелать себе Бога. «Я всегда мечтал, чтобы меня оставили в покое, „не лезли“»[336]. В сущности, Льюис столкнулся с тем, что он не хотел признавать реальностью, но в итоге был вынужден согласиться, что это и есть истина.

Его рациональный Бог не имел практически никакого отношения к драгоценному для Льюиса миру воображения и радости, с одной стороны, и к личности Иисуса из Назарета — с другой. Так как же и когда Льюис обнаружил эти глубинные связи, столь очевидные в его зрелом творчестве? По правде говоря, об этом нам «Настигнут радостью» не сообщает. Льюис заявляет, что сам он менее всего способен проследить финальную стадию пути от простого теизма к христианству[337] и что на него, вероятно, не стоит в этом вопросе полагаться: его отчет не будет полным и точным во всех деталях.