Один пункт в этой восходящей к принятию христианства дуге заслуживает отдельного комментария. Впервые после детских своих лет Льюис явился в церковь (Святой Троицы в Хидингтон-кварри) на Рождество 1931 года. В длинном письме брату Льюис без подробностей, но однозначно упоминает присутствие на «раннем торжестве»[361] в тот день в Святой Троице в Хидингтон-кварри, то есть он был на мессе с причастием. Льюис не мог сомневаться в том, что его брат поймет смысл такого события, поскольку обоим были прекрасно известны основные службы Англиканской церкви.

До того случая Льюис бывал на утрене, на «службе слова», и зачастую — к неудовольствию викария Уилфрида Томаса — выходил под пение последнего гимна, то есть до полного окончания службы.

Но Льюису было очевидно, что если на утрене может присутствовать каждый, то месса с причастием — только для верующих. Извещая брата о своем присутствии на такой службе, Льюис давал ему понять, что значительно продвинулся на своем религиозном пути.

Чего Льюис в тот момент не знал — так это того, что Уорни проделал схожий путь и впервые с детских лет принял причастие в церкви Бабблинг Велл в Шанхае в тот же рождественский день 1931 года[362]. Не ведая того, оба брата в один и тот же день публично исповедали свою приверженность христианству.

В конечном счете важна не столько дата окончательного обращения Льюиса в христианство, сколько последствия этого шага для его дальнейшего творчества. Обращение могло ведь остаться и частью его внутренней жизни, важной только для Льюиса, но никак не соприкасающейся с его литературным трудом. Например, Т. С. Элиот обратился в 1927 году, причем это событие сопровождалось шумной публичностью, но многие критики полагают, что на дальнейшем творчестве Элиота его обращение сказалось намного меньше, чем можно было бы ожидать.

У Льюиса все произошло по-другому. Он, кажется, с самого начала понимал: если христианство истинно, то тем самым разрешаются все те интеллектуальные проблемы и потребности воображения, что терзали его с юности. Тот ранний «договор с реальностью» был попыткой навязать свой, произвольный (по крайней мере, удобный) порядок хаотическому миру. Теперь Льюис прозревал более глубокий порядок, коренящийся в природе Бога, и этот порядок был умопостигаем и — стоило его только осознать — придавал смысл культуре, истории, науке и в первую очередь тем актам литературного творчества, которые Льюис настолько высоко ценил, что посвятил жизнь их изучению. Приход к вере дал Льюису не только лучшее понимание того, что он читал, но и мотивацию, и теоретическую основу для собственного литературного творчества. Яснее всего это видно в позднем романе «Пока мы лиц не обрели» (1956), но вполне явно и в «Хрониках Нарнии».

Просто невозможно было бы обсуждать Льюиса как ученого и писателя, не замечая упорядочивающих принципов его внутреннего мира, которые после долгого периода вызревания и размышления наконец-то стали складываться ранней осенью 1931 года и достигли окончательного синтеза к лету 1932 года. Когда Льюис отправился на каникулы с Артуром Гривзом (с 15 по 29 августа 1932 года), он был уже готов изложить свое новое и в основных чертах полное видение христианской веры в том труде, который получит название «Кружной путь» (о нем мы будем говорить подробно далее). И хотя Льюис будет и впредь исследовать отношения разума и воображения в области веры, фундаментальные принципы его полного понимания христианства уже были заложены.

В этой главе мы исследовали траекторию долгого и сложного пути Льюиса к христианству, ставили под сомнение некоторые общепринятые датировки и истолкования этих событий. Важно избежать соблазна изображать Льюиса как типичный пример обращения.

Сам Льюис замечал впоследствии, что его путь к вере был «тем, по которому почти никто не ходит»[363], и нормальным этот путь ни в коем случае нельзя считать. Его рассказ представляет обращение как сугубо частное дело, этот рассказ тщательно избегает драматических жестов и деклараций, склонен к недоговоркам и преуменьшениям. Но постепенно вера Льюиса сделается вполне публичной и определяющей, как мы убедимся при обсуждении его роли христианского апологета в пору войны.

Но еще многое нужно сказать о работе Льюиса в университете, в особенности о его подходе к литературоведению. Этому будет посвящена следующая глава.

К 1933 году Оксфорд стал для Льюиса настоящим домом. Его вновь избрали членом колледжа и преподавателем английского языка, и эту должность он сохранит до декабря 1954 года, то есть до перехода в Кембридж. Устоялась и домашняя жизнь. К Килнсу сделали пристройку, участок вокруг дома привели в порядок и возделали. Уорни, расставшийся с британской армией, поселился здесь вместе с братом и миссис Мур — навсегда. Льюису казалось, что вернулись добрые старые дни. Теперь, когда здесь жил Уорни, Льюис все чаще говорил о Килнсе как о возрождении или продолжении «Маленького Ли». Словно время пошло вспять и после 1932 года вновь настал 1914-й[364].

Ощущение преемственности между настоящим и прошлым укрепилось решением Уорни разобрать семейные бумаги Льюисов, письма, документы и дневники, составить каталог и перепечатать их на старенькой машинке Royal. В результате этого труда, первоначально задумывавшегося просто как хроника жизни «обычных, невыдающихся» людей, на свет появилось одиннадцать томов The Lewis Papers: Memoirs of the Lewis Family, 1850–1930, которые стали впоследствии ценным подспорьем для специалистов по Льюису.

Итак, Льюис восстановил то «надежное основание», которого лишился со смертью матери и рассеянием семьи. Во второй половине 1933 года Льюис признавался Гривзу, что теперь главное для него — «стабильность»[365]. Смирившись с тем, что поэтической славы ему не достичь, Льюис сосредоточился на литературоведении в надежде, что уж в этой области он сумеет добиться существенных, а может быть — и заметных результатов.

Главной обязанностью Льюиса с 1927 по 1954 год было вести студентов в качестве научного руководителя (тьютора) и читать лекции. Как преподаватель Магдален-колледжа он автоматически стал членом университетской английской кафедры. Принадлежность к ней давала право читать открытые лекции для всего Оксфордского университета. В отличие от своего коллеги Толкина Льюис так и не стал в Оксфорде «профессором». Он всегда был — о чем свидетельствует и памятная табличка в Новом корпусе Магдален-колледжа, где он жил — попросту «М-р К. С. Льюис». Принимая во внимание, какое место лекции и семинары занимали в академической деятельности Льюиса, имеет смысл прежде всего обсудить их структуру.