из семьи она сбежала, поскольку мать, по странному стечению обстоятельств, похожая своей судьбой на судьбу кроткой из Достоевского, умело манипулировала своим великовозрастным мужем, пока не свела его в могилу, а сама Верочка, хотя и училась психологии вместе с мужем, так и не научилась самому важному: не допускать пустоты в сердце и не заполнять эту пустоту за счет партнера, ничего не отдавая взамен.

* * *

Знакомый психолог – обаятельная женщина и жесткий профессионал, – ровесница Верочки, упрямая, как кроткая из рассказа Достоевского, прочитав новеллу, спросила, глядя мне в глаза:

– Скажи честно, твой рассказ претендует на глубину психоанализа, как ты думаешь?

– Я не думал об этом… – ответил я, пожав плечами.

– Если это попытка проникновения во внутренний мир этого стервеца Синицына, – продолжила психолог, – то я воспринимаю этот рассказ…

– Это новелла… – поправил я.

– Не имеет значения! – Моя собеседница досадливо махнула рукой, сморщившись. – Я воспринимаю твою… – она сделала паузу и выделила голосом, – новеллу… Да, я воспринимаю твою новеллу как обычное повествование о нечистоплотном и сластолюбивом мужике.

– А если у Синицына был прототип?

– Если ты взял Синицына из жизни, то, вполне возможно, в его конкретном случае – это чувство пресыщения и вседозволенности.

– И потому он спешит подложить жену под кого-то…

– Вообще стремление к сексу втроем – описанное в сексопатологии явление, не считающееся уже патологией в силу распространенности.

– Что же это тогда?

– Ощущение обладания и одновременно зрительная стимуляция, подкрепленная ожившими фантазиями.

– Честно говоря, меня больше интересовала Верочка… – пробормотал я растерянно.

– Если рассматривать Верочку как скрытого манипулятора, то ее образ странен своей блеклостью, непонятно, что откуда берется, – сурово констатировала психолог.

* * *

«Блеклость!» – Неожиданно меня осенило.

Я вдруг понял, что действительно раздражало Синицына в супруге в последнее время – блеклость! Намеренная блеклость.

Как там у сладкоголосого Макаревича?

«Лица стерты, краски тусклы – то ли люди, то ли куклы…»

Верочка убивала себя и Синицына блеклостью, являя образец изношенной куклы со стершимся лицом.

К такому лицу хочется пририсовать глаза и губы, оживив лицо яркостью цвета.

Бедная Верочка, смиренное дитя предместий, кроткая кукла кластера – музыкального термина, обозначающего многозвучие, дающее или сплошное заполнение акустического пространства, или образование шума. Если же говорить о таком инструменте, как фортепиано, то на нем кластеры получаются в том случае, если на клавиатуру нажать кулаком, ладонью или всем локтем.

Попробовав «нажать» на Верочку всем локтем, Синицын получил не стройную мелодию, а шум, какофонию, многозвучие, что и лишило его разума.

* * *

Да, и о завершающем аккорде всей это истории.

Нет, Синицын не занялся ростовщичеством по примеру героя «Кроткой»; зато влез в долги, разошелся с Верочкой, которая, сменив несколько любовников, заклеймила себя печатью неудачницы. Однако все это уже ни в коей мере не волновало нежный ум ее бывшего супруга, он забрал у нее машину, отказался платить алименты, нашел себе новую спутницу жизни и живет за ее счет неспешной жизнью альфонса, изредка с тоской поглядывая в небо. Увы, оно не подает ему никаких знаков.

Что же ты плачешь?

…Что же ты плачешь, Макарова Ира, где-то в забытом, медвежьем углу? То, что осталось от старого мира, медленным шагом уходит во мглу. Дом покосившийся, ветхие ставни, ветром повыбит, стоит частокол. Значит, пожалуй, что неспроста мне снится порою Старый Оскол.

Вот он, осколок далекого быта, в сердце засевший, болящий во мне, повесть, которая не забыта, люди, живущие в дальней стране: жизнь там подобно улыбке сатира, Старый Оскол, как оскал забытья. Что же ты плачешь, Макарова Ира, словно забытая юность моя?

Скажите ей, если встретите…

(О прошлом, живущем в нас и подающем знаки)

…Я знаю женщину, которая – как никто-либо другой, – великолепно толкует сны, как хирург, препарируя каждую деталь, достигая совершенства в толковании, вытаскивая на свет божий информацию, прятавшуюся в глубинах подсознания и обретающую в снах странные, порой причудливые очертания.

Но я сейчас отнюдь не о толковании снов, а – снова и снова возвращаюсь к этой теме – о постоянном присутствии в моей судьбе рыжей-рыжей девочки из школьного детства.

Ирина Макарова.

Так ее звали.

Так зовут и сейчас, если она не взяла фамилию мужа (что с того, если и взяла?!), с которым в конце восьмидесятых, после известных бакинских событий, очутилась в городе Старый Оскол, соскользнувшим каким-то макаром (опять отзвук Макаровой) на территорию Белгородской губернии. Старый Оскол.

Ира Макарова – старый осколок прошлого, не причиняющий никакой боли и тревоги, но иногда – как котенок лапкой – внезапно касающийся тебя, словно напоминая: я – здесь.

Да, время от времени Ира Макарова приходит в мои сны. Причем такое ощущение, что она приходит, чтобы сообщить о себе, рассказать о том, как она живет и что сейчас чувствует. И… опять исчезает.

Однажды она появилась в облике женщины, которую я вообще не узнал, и только голос ее, не тронутый распадом возраста, вернул меня к прежней Макаровой.

К слову сказать, не так было много этих встреч; иногда сны запоминались до малейших подробностей, иногда всплывали какие-то осколки, которые и вовсе не поддавались склейке.

А недавно Ириша – неслышно – шаловливо – снова пожаловала в гости. И была она такой, какой видел я ее лет тридцать пять лет назад, встретившись с ней – случайно, не чаял – в третьем микрорайоне города Баку – убогом, признаться, районе нашего обитания. Была Ириша легкой, стройной, изящной, рыжей-рыжей, и веснушки отнюдь не портили ее лица, а придавали ему неизъяснимую прелесть. Такой она пришла и в мой недавний сон: мы сидели в какой-то комнате – а может, это был трамвай?! – смотрели друг на друга так, будто не расставались, я взял ее руку в свою, она не отняла ее, лишь улыбнулась нежно, и тогда я стал целовать ее пальчики, перецеловывая каждый, и ей нравилось это.

…А дальше – провал.

Или, как писал Мандельштам:

Наступает глухота паучья,

Здесь провал сильнее наших сил…

Да, как я ни силился…

А впрочем…

Если вдруг в городе Старый Оскол – о, скол прошлого! – кто-то встретит женщину, которая приходит в мои сны, – Ирину Макарову, – передайте ей, что я по-прежнему помню ее, но недавний сон с ее участием так и не разгадал…

«Жизнь как уходящая тень», – говорит Талмуд.

Чья это тень – тень от башни или тень от дерева? Ни то ни другое; это – тень