обман кажущейся аскезой ты вдруг обнаруживаешь готовый смести тебя поток нежности.

Странно, когда сталкиваешься с иным: тебе кажется, что ты купаешься в нежности любимой, тебя обволакивает ее чувственность, нежит привязанность, лелеет ласка, но неожиданно, в какой-то момент, ты обнаруживаешь, что все это куда-то исчезло, испарилось, а то, что осталось, всего лишь морок и боль; ты не понимаешь, что произошло, ты пытаешься разобраться, мечешься как угорелый (почему – «как»? если ты и в самом деле – угорел?), но натыкаешься, как слепец, на препятствие, и это отнюдь не нарочитость, это намеренное, жесткое желание избавиться от тебя. И ты начинаешь думать о том, что, возможно, права твоя давняя знакомая, циничная особа, которая говорила, не рисуясь:

– Истинная женщина – это та, у которой есть влагалище и матка. А все остальное – прокрустовы ложа и фантазии на тему. Как правило, всегда мимо и без учета живого человека.

И потом, позже, когда все пройдет, боль утихнет, морок повыветрится, в памяти сохранится именно это – «угрюмый, тусклый огнь желанья»…

Такой огонь, какой горел в глазах у Вики.

Помню, когда мы только познакомились, я спросил у нее:

– А что ты любишь, Вика?

И в ответ получил следующую тираду, выпущенную в меня, подобно стреле, направленной в цель:

– Рисовать, плавать, заниматься любовью, трогать замшевое, кожаное, шелковое, ванну с пеной, кофе, молочный улун, груши, виноград, шевр, норвежский future-джаз, много чего еще…

Когда мы занимались любовью в ванне с пеной, то рядом на столике обязательно красовался лиловый виноград в вазе, груши, кофе, который я варил специально для Вики, или молочный улун.

Хотя нет, я неправ, мы не занимались любовью; слово «занимались» отдает каким-то суррогатом, оно отвратительно по своей сути; скорее, мы купались в любви друг к другу, словно искупали давние свои провинности, одна из которых заключалась в наших несостоявшихся ранее встречах.

Наконец появился величественный, как Вандомская колонна, официант; ни слова не говоря, он поставил перед нами поднос, снял с него блюда, поставил поднос и удалился, так и не произнеся ни слова.

– Ну что, Викуля, – сказал я, – будем пробовать твой любимый шевр?

– А домашнее задание? – улыбнулась Вика.

– Обязательно! – сказал я и достал заранее приготовленный текст, который вытащил из Интернета. – Итак, шевр, зачитываю. «Французский сыр из козьего молока, который имеет довольно резкий запах. Нежен на вкус, и, в зависимости от срока созревания, его мякоть может быть нежно-белого или синеватого цвета. Мякоть плотная и однородная, иногда в ней встречаются крупинки. Сыр обладает свежим ароматом и опьяняющим благоуханием осеннего леса. Вкус свежий, молочный, с утонченными оттенками свежих орехов и сушеных фруктов. Со временем вкус становится терпким и более острым. Жирность составляет 45 %. Снаружи сыр посыпают древесной золой, и зреет он как минимум 11 дней. Готовый сыр шевр по форме напоминает небольшое сердце и весит примерно 150 граммов. Его изготавливают таким с самого начала и до настоящего времени. Оригинальный сыр шевр производят из молока коз, пасущихся в долинах Пуату-Шарант, которые покрыты сочными травами. Этот французский сыр принято подавать, завернув в лист платана или каштана, это придает ему вид истинного дара природы. Из вин – предпочтение следует отдать красным или легким белым винам. Хорошо по вкусу сыр шевр сочетается с яблоками.

Сыр шевр в переводе с французского языка означает „козье сердце“. Никакой особой истории его первого приготовления не сохранилось. Изготавливается только на атлантическом побережье Франции, в департаменте Эндр и нескольких общинах в департаментах Шер и Луара…»

Вика захлопала в ладоши:

– Справился с домашним заданием, молодец, не забыл!

– Примите, – сказал я и преподнес сыр в виде сердца своей визави. Она приняла его так, словно это было настоящее сердце; в глазах Вики загорелся знакомый мне «угрюмый огнь желанья», пробивающийся «сквозь опущенных ресниц». И Бог его знает, чего мне стоило выдержать этот взгляд, справиться с этим огнем…

Благодарю тебя за déjà vu…

Пройдут по небу сотни тысяч лун, и я тебя навеки позабуду, когда приду к тебе, седой, как лунь, прорвав, как холст, надежную запруду ненужностей, нелепостей, годин – лихих годин, исполненных предательств, нелепых, словно крепости, гордынь, условных, как параграф, обязательств.

Ну что сказать, безумная? Живу который год, разумного не сею, благодарю тебя за déjà vu, за то, что прах твой по Руси рассею.

А ты лети в пространстве, как пчела, неси пыльцу и наполняй ей соты.

Коснется холод твоего чела. Не от меня – жигана и босоты, – а от Него, под тихий шепот струй, впадая в ослепительное детство, ты примешь свой последний поцелуй, как каиново темное наследство…

Ир-Ma: совпадение имен

…Как-то, во время школьной учебы, меня удивило странное созвучие наших с Иришей имен (а может, я себе что-то напридумывал, будучи фантазером; не суть). На листке, вырванном из тетради, я вывел: «Ирина Макарова – ИрМа, Марк Котлярский – МарКо», а потом вдруг задумался, глядя на эти строчки: «ИрМа» – это же «Ирина-Марк»; если бы можно было, я бы заказал амулет с такой надписью, оберег, словно дошедший с того берега – берега юности, куда уже не возвращаются никогда.

А еще и «МаК» – Макарова-Котлярский, мак – растение, из которого получают опиум; и это – зелье забытья, в парах которого жизнь кажется иной, а Макарова становится юной и стройной, нежной и желанной, и, глядя на нее, витая в опиумных парах, понимаешь вдруг, почему она вызывает (или вызывала – так: вызывающе) зависть даже у своих подруг и желание поквитаться с ней сорок лет спустя.

Чем-то, видимо, задевала она, чем-то вызывала недовольство, чем-то уколола – вольно или невольно, – что через столько лет не остыло желание жаркого сведения счетов, напоминания о деталях, которые – по идее – давно уже должны были растаять, как прошлогодний снег.

О, память сердца! ты сильней

Рассудка памяти печальной!

Браво, Батюшков, с налету, с повороту, по цепи густой, как молодой пулеметчик, в сердцевину, в десятку, в яблочко.

Память сердца еще и сильнее, потому что кривит сознание, усиливает негативную эмоцию, множит печаль и печалит зависть.

Я бы, конечно, с удовольствием выслушал, что думает по этому поводу сама Ирина Макарова – героиня моего повествования, – но она молчит, как рыба, ушедшая в глубину и не оставившая следа; или – скажем так – как донная рыба, которая никогда не поднимается на поверхность, ибо, поднявшись на поверхность, она может не выдержать, и неожиданная смена давления