Скажу, кричал, что ты со склада продукты выносишь, ты цыганка, кто тебе поверит? Ну, я и расчёта ждать не стала: детей в охапку да бегом из города!

Нина понимающе кивнула. «Конечно… С такой красотой, с такими глазами – и к гаджам на работу! Ей же, верно, прохода не давали… А цыган рядом нет, вступиться некому. Бедная…»

Калинка, не глядя на неё, ожесточённо продолжала:

– Уехала в Тулу, там на швейную фабрику пошла, встала на очистку. Тоже, двух недель не прошло – мастер глаз положил! Ходил-ходил кругами, я всё отшучивалась… А потом раз! – нитки пропадать начали! Инструмент мой поломался! А мастер, сучонок этакий, поёт мне: «Пойдёшь со мной – всё опять на своём месте окажется, а не пойдёшь – начальству скажу, что цыганка матерьял ворует и на рынке продаёт!» И тоже мне пришлось в одночасье из города сбежать! А ведь зима уже на носу была! Вижу – дела плохи, поехала во Псков: там у меня дальняя-дальняя тётка жила, седьмая вода на киселе. Ну, поначалу всё хорошо было! Там наши цыгане артелью работали, сидели бабы на расфасовке, овощи перебирали да чистили… Не поверишь, я целую зиму как в раю прожила! – Калинка протяжно, счастливо вздохнула, помолчала, вспоминая. – Идёшь на работу, норму выполняешь… Никакой тебе беготни с картами по чужим домам! Не кричит на тебя никто, не ругает, прочь не гонит, милицией не грозит… Коленька у меня в школу пошёл! Я ему и ботинки, и одёжку, и пальтишко даже купила! А весной, чтоб им пусто было, раз! – и сваты приходят! От одного цыгана тамошнего! Жениться на мне, дурак, захотел!

Нина невольно рассмеялась.

– Отчего же дурак? Очень даже мужика понять можно!

– Да чтоб им всем провалиться!.. – с чувством выругалась Калинка, стукнув кулаком по столу так, что звякнули чашки. – Зачем он мне сдался?! Вдовец, детей пять человек осталось! Плюнула я – да уехала! Мне сказали – в Москве тоже артели есть, цыгане работают! Я приехала – дэвлалэ, дэ-эвлалэ-э… – Она схватилась за голову. – Полна Москва цыган, кто только сюда не съехался! Все окраины в таборах, как в заплатках! И никто не знает, где ту артель искать! Да ещё милиционеры эти, чтоб их наизнанку вывернуло да по щебёнке проволокло!.. На каждом шагу стоят да всё документы просят! А какие у меня документы?!

– Ты про это и песню сложила? Ту, которую сегодня нашим пела? «Сыр яда форо…»

– Не поверишь – сама сложилась! – Калинка всхлипнула. – Сидела как-то вечером на вокзале, дети уж спят. А мне отчего-то так грустно сделалось… Сижу и думаю: «Да что же ты за город такой, Москва…» Запела, запела понемножку – а к утру песня вышла!

Она слабо улыбнулась, вытерла набежавшие слёзы. Отвернулась к тёмному окну. Вошла Светлана с горячим чайником, принялась разливать заварку и кипяток по чашкам. Негромко сказала:

– Мама, я иду спать.

– Конечно, иди. И мы сейчас пойдём. По последней чашке – и пойдём! – Нина с улыбкой тронула задумавшуюся Калинку за руку. – Это ведь какое чудо, что ты к нам пришла! Спасибо Ляле: я бы и внимания не обратила!

– И что, меня вот так… прямо с улицы в театр возьмут? – недоверчиво спросила Калинки. – У меня же в самом деле никаких бумаг нет! Ты же понимаешь!

– Бумажки – пустяк, выхлопочем. И никакая артель тебе не нужна, при твоём-то таланте. Видишь, сам бог тебя в Москву привёл да нам с Лялькой поперёк дороги поставил! Допивай чай – и пошли спать! Если я ещё хоть одну репетицию просплю – меня вперёд тебя из театра выгонят! Биболдо наш – ого-го какой строгий! – Нина усмехнулась. – С нами-то, цыганами, по-другому и нельзя: враз любой театр развалим – и камешка не останется!

Глава 6

Кишинёвец

Старая оконная замазка крошилась под умелыми движениями ножа. Стекло уже пошатывалось, и луна, вынырнувшая, как назло, из низких грозовых облаков, бликовала в нём голубыми искрами. Но лезвие в руках Ибриша продолжало уверенно ходить туда-сюда. Замазка отслаивалась, шурша, сыпалась в палисадник. Рядом слышалось чуть слышное дыхание друзей. Смутно поблёскивали в темноте белки глаз, чьих – Петро или Бурки – Ибриш не знал.

Луна скрылась, наконец, за тучей, – и сразу же, словно только того и дожидаясь, стекло вывалилось из окна наружу. Прозрачный прямоугольник был осторожно принят ловкими руками и бережно установлен в траву. Чуть погодя створка окна бесшумно открылась. Три тени одна за другой скользнули в темноту дома.

Ибриш знал, что в квартире никого нет. Два дня женщины из маленького табора цыган-кишинёвцев болтались по переулку шумной, гомонливой ватагой, заглядывали в заросшие вишнями и яблонями дворы, со смехом приставали к хозяйкам, раскидывали карты прямо на подоконниках. Переулочек близ Таганки был узким, немощёным, со старыми деревянными домишками, с единственным фонарём на углу. Здесь обитал фабричный и заводской народ.

«Что там взять – хлеба буханку?..» – бурчал Петро, отказываясь идти на промысел в такое нищее местечко. Но накануне его жена Галда принесла из Дровяного переулка интересные новости.

«Клянусь вам, ребята, там артистка живёт! Настоящая, по тиятрам выступает! Раньше полуночи домой и не возвращается! Соседи говорят: она раньше богатая была, то ли дворянинка, то ли ещё знатная какая! У неё и рояль в комнате, и картины на стенах, и часы большие стоят! Чего вам ещё надобно? Ведь и деньги, верно, есть, раз артистка?»

«А по соседству там кто?» – недоверчиво хмурился Петро.

«Так у соседей я полдня и высидела! Всем-всем перегадала! Там – фабричные, целая семья! Четыре девки, ни одна ещё не замужем – ой, я там и взяла, ой, и взяла-а-а! – Карие глаза Галды весело блестели. – Мне и вызнавать не пришлось: всё, дуры, сами мне рассказали! И про себя, и про соседку! Две старшие девчонки в техникуме учатся, так у них через два дня вечер там, праздник! Танцы будут, самодеятельность – раньше полуночи не вернутся! И две младшие с ними пойдут! А отец в ночную смену на заводе! Никого не будет, хоть и к ним заодно слазьте! Только там – ничего, одни салфеточки бумажные и коврики из тряпочек! А вот за стенкой!..»

Ибриш, слушая Галду, по привычке молчал. Посмеивался про себя, видя, как загораются глаза ребят, как они начинают спорить – браться или не браться? Он понимал, что его мнения спросят последним: в свои двадцать два года Ибриш был среди друзей младшим. Но он знал: после, когда уже всё будет