уговорено и условлено, и Петро, и Бурка подойдут к нему и негромко спросят: как думаешь, парень, стоящее дело? Ибриша считали удачливым: за свои годы он умудрился «сесть» всего один раз.

Кишинёвцы неслышно разошлись по тёмному дому. Ибриш остался один в большой комнате с высаженным стеклом. Всё было, как и говорила Галда: рояль, поблёскивающий в лунном свете, тяжёлые напольные часы в углу, два больших портрета на стене. Голубой месячный луч выхватывал из темноты верх одного из них, и большие, печальные глаза женщины в чёрном платье следили, казалось, за каждым шагом молодого цыгана. Ему даже стало неуютно от этого взгляда, и, когда луна в очередной раз нырнула в облако, Ибриш почувствовал облегчение.

За стеной раздавалось тихое копошение: Петро рылся в вещах. Его перебивал чуть слышный звон посуды: Бурка искал столовое серебро. Ибриш покрутился по комнате, с досадой понимая, что самое дорогое здесь – рояль и часы, которые не то что вынести – поднять не удастся… От нечего делать он подошёл к большому шкафу с застеклёнными дверцами. На полках ровными, плотными рядами стояли книги. Ибриша привлекли их корешки, поблёскивающие золотым тиснением. «Дорогие, может?» – подумал он. Открыл чуть скрипнувшую створку, вынул одну книгу, другую… Неожданно рука провалилась в пустоту. Ибриш машинально отдёрнул её. Книги, сдвинутые на самый край полки, немедленно рухнули вниз, и парню в последний миг удалось подхватить их у самого пола. Шумно выдохнув, Ибриш выпрямился. Уже без страха сунул руку в щель за книгами. Вытащил круглый, твёрдый свёрточек, сунул за пазуху. Улыбнулся: удача опять сплясала для него. Прислушавшись к уверенному шуршанию за стеной, убедился, что помощь друзьям не требуется. И, наугад взяв из шкафа три книги, засунул их за ворот рубахи. Он знал, что, увидев их, цыгане будут ржать как жеребцы. И что даже Сима пожмёт плечами и улыбнётся. Но когда ещё будет такой случай?..

Из спальни с огромным узлом, из которого свисал меховой рукав шубы, появился Петро. Подождали Бурку – с узлом поменьше, сделанным из скатерти, который немилосердно брякал. Аккуратно закрыли дверцы шкафов. И, дождавшись, когда луна уйдёт в тучу, один за другим неслышно повыскакивали в тёмный, мокрый, благоухающий сиренью сад. Ибриш задержался ненадолго, чтобы поставить на место стекло: чем позже спохватятся хозяева – тем лучше. Соловьи заливались из каждого куста как полоумные: ни один из них не умолк, когда ночные гости пробирались между кустами к дыре в заборе.

До пустыря было рукой подать. Бежали, прижимаясь к заборам, каждый раз дожидаясь, пока скроется проклятый месяц. К счастью, ночная Таганка была пуста, и цыганам не попалась ни загулявшая компания фабричных, ни бдительный милиционер. Узлы с награбленным были спрятаны среди завалов старых брёвен: утром за ними придут цыганки. За рекой, дымно-красное, словно заплаканное, уже поднималось солнце, и туман, застилавший берега, становился розовым: словно кровь, капнувшая в молоко.

Женщины в таборе уже не спали. Когда молодые цыгане втроём – промокшие от росы, уставшие, – вынырнули из тумана, им навстречу выбежали сразу же. Ибриш оставил друзей рассказывать и хвастаться, а сам, прижимая оттопыренную рубаху ладонью, свернул в шатёр. Сима сразу же кинулась за ним:

– Что ты, мальчик? Что ты за бок держишься? Врёте, плохо всё вышло! Зацепили тебя да? Сильно?! Покажи немедленно!

– Ну тебя… – Ибриш даже рассмеялся, но, увидев, как становятся огромными глаза мачехи, нахмурился. – Сима, да что ты, ей-богу! Побелела вся…

– Зубы мне не заговаривай! – завопила она. – Почему за бок держишься, я спрашиваю?! Где кровь?!

– Да ну, смотри сама… – Усмехаясь, Ибриш вынул из-под рубахи украденные книги. – Вот она – кровь! Всю рубаху залило, видишь, – насилу дошёл!

– Тьфу… Дурак… – пробормотала побледневшими губами Сима, приваливаясь к жерди шатра, и Ибришу стало стыдно.

– Да ла-адно тебе… Сама же ни с чего всполошилась! Хорошо сегодня сходили, богато! Через часок-другой подите с бабами, заберите… – Ибриш нарочито зевнул. – Еда есть?

– А как же… Садись, принесу сейчас!

Сима, принуждённо улыбнувшись, вышла из шатра. Ибриш проводил глазами её вылинявший синий платок. Смущённо подумал о том, что не надо было её пугать. И что Симка, двенадцать лет прожив c ними, так и не привыкла к кишинёвской жизни.

Ибриш хорошо помнил тот день, когда отец привёл в табор молодую жену. Стояла поздняя осень, степь уже холодела по утрам, покрываясь седыми языками изморози, дороги звенели под копытами лошадей, а из низких туч сыпалась снежная крупа… В маленьком таборе кишинёвцев нечего было есть. Голодные и злые цыганки ничего не могли выпросить у таких же голодных и злых казачек по станицам. И тогда отец, взяв с собой младшего брата и сунув за пояс наган, ушёл на лихое дело.

Ибриш до сих пор не знал, что там случилось. Не знали и другие цыгане: отец никому и никогда не рассказал об этом. Он вернулся неделю спустя: мрачный, осунувшийся, с простреленным навылет плечом. Хмуро рассказал притихшему табору о том, что брата убили, а сам он едва смог убежать. За спиной отца жалась Симка – совсем молоденькая девчонка, которая оказалась всего на шесть лет старше Ибриша. Собственной матери Ибриш не помнил: та ушла давным-давно, когда он ещё лежал в люльке. Ибриша вырастили тётки. Отец полжизни промотался по тюрьмам, как и все мужики их табора. Ибриш и сам готовился к тому же: другой жизни в их таборе не знали. И женщины кишинёвцев с детских лет понимали, что их доля – годами жить одной, дожидаясь мужа с очередной отсидки.

Но Симка была не кишинёвка. Отец взял её из табора русских цыган-лошадников, которые ничего, кроме торговли и мены коней, не знали и от бандитов-кишинёвцев открещивались, как от чумы. Родня никогда в жизни не отдала бы Симку за вора, и они с отцом убежали тайком. И ни один цыган не спросил Беркуло, на кой чёрт ему сдалась чужая цыганка, когда есть полный табор своих: Симка была сказочной красавицей. Ибриш был тогда десятилетним пацаном – но и он онемел, едва увидев это стройное, тоненькое чудо с тёмными грустными глазами, с пушистыми косами и с белыми отметинами на щиколотках: дед Симки, не собираясь отпускать её «в бандитский табор», предусмотрительно держал любимую внучку в кандалах.

«Если девка хочет убежать – никакие цепи не удержат!» – глубокомысленно выдал, услышав об этом, дед Марколя. И никто с ним не спорил.

Пышной свадьбы не играли: отец держал траур по погибшему брату. Цыгане посидели на травке за скудным по голодным временам угощением, выпили, пожелали