общество, в которое я так стремился войти. Как писал Маяковский, который тоже бывал на «Крыше»: «Делать жизнь с кого?» Мне хотелось – с них. На крыше Шлепянов, естественно, никаких сложных разговоров не вел, они болтали с другом Гиппиусом о кино (к которому оба были причастны), о бильярде (поймал отрывок рассказа Шлепянова про какой-то старинный бильярдный кий редчайшего дерева, который удалось ему найти у его друзей-антикваров). Недосягаемый мир! Чуть позже я узнал, что Никодим Васильевич Гиппиус – «всего лишь» сын Василия Гиппиуса, воспитывавшего в Тенишевском училище самого Набокова. Вот какие люди заполняли «Крышу»! Как же было не стремиться туда?

Постепенно и наше поколение «набирало вес». Вспоминаю как феномен: у нас еще не было опубликовано ни одного рассказа или стиха, да и написано было чуть-чуть, самое начало, но мы уже четко откуда-то знали, что мы – состоялись. И, как это ни странно, чувствовали мы это прежде всего на «Крыше». Советские издательства и журналы знать нас не знали, да и мы их знать не хотели, как-то мы не укладывались в их концепцию… да и не хотели в нее укладываться. А на «Крыше» нас уже признавали – это было первое место, где такое произошло. Видимо, самые чуткие люди работали тут. Нас знали по именам, а потом уже и по имени-отчеству, нас почтительно встречали, провожали, усаживали. Именно здесь мы впервые почувствовали свою значимость. Если кто-то из нас излишне погорячился, и не хватило денег, нам верили в долг. И, мне кажется, мы не подвели.

Естественно, и первые свои гонорары мы несли сюда. Первый в моей жизни гонорар – за детский рассказик, целых сорок рублей – я, разумеется, потратил на «Крыше». И как потратил! Я был с моим другом Андреем Битовым, а также были приглашены четыре знакомых манекенщицы из Дома мод – по две на каждого! И денег хватило. И даже слишком. В какой-то момент Битов, любивший самоутверждаться в активной форме, пошел прогуляться вниз и с кем-то там не поладил. Нам сообщили об этом друзья-официанты. Когда мы сбежали вниз, четыре милиционера пытались прижать Андрея к мраморном полу, но он не давался и даже называл стражей порядка сатрапами, при этом почему-то обвиняя их в том, что они не знают, кто такой Иван Бунин. «Знаем, знаем!» – приговаривали они, постепенно все-таки «придавливая» нашего богатыря, примерно как лилипуты Гулливера.

Дальше я передаю слово другому классику, Василию Аксенову, который тоже оказался участником данного эпизода, но рассказал о своем ви́дении этого несколько позже. Они с Асей Пекуровской, женой Сергея Довлатова, тоже направлялись на «Крышу». При этом они спорили. Василий Аксенов утверждал, что в Ленинграде нет молодых сильных писателей. И тут они вошли в холл и увидели Битова, которого с трудом удерживало в горизонтальном положении четверо милиционеров.

– Вот, например, очень сильный молодой ленинградский писатель! – произнесла Ася, грациозно указывая на распластанного Битова.

Битов поднял голову, увидел Аксенова и кивнул, при этом почему-то оскалясь. Так произошла встреча двух мощнейших литературных поколений (Аксенов все же был на пять лет старше). И как произошла это встреча! Можно сказать, в бою с силами реакции! Довлатов, который был помоложе нас и принадлежал уже к следующему поколению, можно сказать, тоже участвовал в этой встрече, хотя и косвенно, через свою жену, с которой он вскоре развелся… Но это неважно. Встретились на самом деле три поколения российской литературы! Причем – где! И как! А если считать и Бунина, который тоже тут косвенно участвовал, то и четыре славных литературных поколения встретились в этот миг! Вот какая замечательная тут была жизнь. Тут мы и окрепли, набрались наглости – и дальше нас было уже не сломить!

И профессию обретали мы в столь же значительном здании на Невском, доме Зингера, при нас – Доме книги. Здесь, начиная с 1920-х, располагались самые лучшие издательства, и по лестницам и этажам тут бегали еще молодые и красивые Алексей Толстой, Маршак, Шварц. Олейников, Заболоцкий, Зощенко, Хармс – всех не перечислишь! Заболоцкий писал: «…Над башней рвался шар крылатый и имя “Зингер” возносил». Дом этот построен в пышном духе модной тогда архитектурной эклектики архитектором Сюзором для немецкой компании «Зингер», делающей и продающей замечательные швейные машинки. В каждом доме была она – нежные воспоминания о ней связаны у меня с бабушкой, ловко вынимающей и со щелчком вставляющей в бок машинки хитро сплетенный из никелированной стали блестящий челнок, непонятным образом пропускающий через себя швейную нитку. Помню восторг от гениального этого изобретения, к тому же красивого, – машинка была так же торжественна, как рояль. И мы, выпустив здесь книги, продолжили славу этого дома!

И живу я волею судеб как раз на пересечении Невского и Большой Морской, напротив Дома искусств, в доме № 13 – тоже историческом. Тут внизу был оружейный магазин, где, по одной из легенд, секундант Данзас покупал пистолеты для пушкинской дуэли. Кроме того, тут был и знаменитый картежный вертеп, где волею Пушкина проигрался Германн из «Пиковой дамы». А еще тут проигрался и сам Пушкин – аккурат перед свадьбой! Но я – осторожно скажу, – кажется, выиграл – хотя бы уже потому, что здесь поселился. Как это произошло? В 1987 году из Парижа в Петербург привезли последнюю поэтессу Серебряного века, подругу Гумилева Ирину Одоевцеву и поселили в этом только что прошедшем капитальный ремонт доме, в длинной несуразной квартире, бывшей коммуналке, окнами во двор. Так было надо. Мол, у нас все в порядке, и эмигранты теперь едут назад. Когда-то Одоевцева была знаменита, мало того – очаровательна. Настоящее ее имя – Ираида (Рада) Густавовна Гейнике. Ее отец, Густав Гейнике, был богатый адвокат. Раннюю юность она прожила в Риге. В начале мировой войны ее семья приехала в Петербург, и вскоре Рада оказалась среди молодых писателей и поэтов, входивших в «Цех поэтов», которым руководил Николай Гумилев. Чуковский, хорошо ее знавший, вспоминал: «…она была женщиной с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, с очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. В одной из своих ранних баллад она говорит о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихотворении “Лес” называл ее “женщиной с кошачьей головой”. …она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки, что… почиталось признаком величайшей изысканности. Она была всего только юной студисткой, а важные