При мысли о детях Марта вздрогнула. В прошлом году она сделала очередной аборт. Эрнест уговаривал ее сохранить ребенка, он вбил себе в голову, что это девочка. Но Марта сказала, что мать из нее не получится и детей ей никогда не хотелось и не захочется.

– Прошу тебя, не начинай.

Эрнест бросился к ней, положил руки ей на колени. «Господи, – подумала она. – Вот только этого не нужно». Марта умела управляться с ним, когда он хамил и придирался, но перед нежностью и покорностью была безоружна.

– Кролик, я знаю, что мы изводили друг друга. Что мы не всегда вели себя как следовало, но Господь и не обещал легкой жизни двум писателям, если они попытаются жить вместе. Кролик, пожалуйста.

Марта взглянула в его беззащитное, молящее лицо – но устояла. Сделала большой глоток из бокала. Отвратительный джин – безвкусный и крепкий.

– Я должна.

– Ну и ладно. – Он поднялся. – Если тебе охота, можешь забирать с собой свою мировую скорбь, катиться ко всем чертям и искать там мировые заговоры. Когда ты, стерва, поймешь, наконец, что война везде одинаково отвратительна?!

Ну вот, это уже больше похоже на старину Эрнеста!

Он схватил свой бокал и широкими шагами направился в дом, поддав ногой останки злополучного шезлонга.

– Катись в свою Англию, писательница гребаная! – донесся до Марты его полный ярости крик.

Она отколупнула присохшее мыло с бриллиантов на обручальном кольце и стряхнула щелчком пальца. Потом допила джин, глядя на пару птиц, что устраивались на ночлег над ее головой. Ночь стремительно опустилась на Кубу. Нет, быть писательской женой – это не для Марты. Ей надо на войну.

Покинув «Ритц», Марта отправляется назад, на Елисейские Поля. Что это было? Разве так она представляла свой торжественный уход от Хемингуэя? Еще утром собственное освобождение рисовалось ей не менее знаменательным событием, чем сегодняшнее освобождение Парижа. И вот теперь, вместо того чтобы ликовать, она бредет в сторону Тюильри, думая о клочке туалетной бумаги. Аккуратные строчки, стихотворение для некоей Мэри. Почему у Эрнеста вечно так? Отважный мужик носится по городу в сопровождении банды головорезов, но при этом, кажется, не может ни на месяц, ни на неделю, ни на час остаться один. Между его разводом с Файф и новой женитьбой прошло тринадцать дней, кажется, он просто физически неспособен оставаться неженатым.

Клумбы сада Тюильри пусты – скорее всего растения съели. Рядом дымится сгоревший танк. В садовом кафе Марта помешивает жидкий суп и заказывает кофе. Ей приносят отвар цикория с парой кристалликов сахарина. Сидя за столиком под ярким солнцем, она постепенно осмысляет весь абсурд происходящего: получается, Эрнест умолял ее остаться в тот самый день, когда писал любовные стихи своей новой пассии. А что тут удивительного? Ведь Эрнест без женщины – это Эрнест в поисках женщины. Противно только, что Мэри ее фактически подставила: словно труппа идиотов превратила тщательно подготовленный сценарий в какой-то балаган.

В Лондоне ходили слухи, будто Эрнест развлекается с кем-то в Дорчестере, но Марта сочла это очередным военно-полевым романом и не придала особого значения. Сказать по правде, после того как они покинули Гавану, она тоже периодически позволяла себе поразвлечься. А желтые тюльпаны у его постели в лондонском госпитале? Быть может, их принесла она – Мэри Уэлш… Или Уолш? Но если уж Эрнест написал любовное стихотворение, значит, дело серьезное. Марта почти восхищалась им – в самом деле, есть что-то эпическое в том, чтобы жениться на каждой женщине, с которой переспал. Насколько он прекрасный любовник – настолько же скверный муж.

Марта закуривает, чтобы заглушить вкус кофе, похожего на деготь. Жизнь продолжается, мимо идут счастливые парижане. А Марта с грустной отстраненностью рассматривает собственное прошлое. Вспоминает, сколько раз они с Эрнестом ночи напролет пили джин с кокосовым молоком в Гаване, как однажды до утра изобретали танец под названием «хем-хорн степ», но были настолько пьяны, что мгновенно забывали только что придуманные движения. А как-то, когда у нее застопорилась работа, он затащил ее на «Пилар» и вывез в море, а потом, широким жестом обведя бескрайний простор, пафосно изрек: «Вот, Марти, единственное, что имеет значение». Он сумел вывести ее из тоски, странной и смутной, какую может породить только творчество, а понять – только творческий человек. Он ловил тунца и каждую пойманную рыбу нарекал в честь какого-нибудь из ненавистных ему критиков. А вернувшись на «Финку», они зажарили на решетке в саду весь цвет нью-йоркской литературной журналистики.

И наконец, докурив сигарету из неприкосновенного запаса, Марта вспоминает, как он любил ее. Быть может, это ее двойственность сделала его любовь такой горькой и злой. «Я подсел на тебя как долбаный наркоман», – час назад в «Ритце» он буквально выплюнул эти слова, точно был сам себе противен.

«И вот теперь – все», – думает Марта, вдруг потрясенная осознанием этого. Все плохое осталось позади, но ведь и хорошее тоже. И внезапно ощущает, что, пожалуй, даже несколько несчастна и одинока. Ох, Эрнест! Зачем было под конец устраивать еще и такое? А впрочем, под конец каждого его брака обязательно появляется третье лицо. И дальнейшая судьба разыгрывается в три карты.

* * *

Марта идет к выходу из парка, встречные то жмут руку, то обнимают при виде ее корреспондентской нашивки. Хотя прибытие генерала де Голля ожидается только в три, на улице уже начинают собираться прохожие, многие – прихватив бутылку кальвадоса или сливовой настойки. Пожалуй, надо поторопиться собрать материал, пока ликующие парижане не напились.

После репортажей о высадке союзников она была в контрах с кольеровским боссом. Чтобы умаслить его, Марта решила написать о парижской моде. Американцев, кстати, линия сегодняшнего французского кроя интересует куда больше, чем положение евреев в Европе или успехи французского Сопротивления. Что ж, думает она, хотите – на здоровье. В любом случае сейчас лучше заняться делом и выкинуть Эрнеста из головы. Что бы ее ни волновало, репортерская работа всегда была лучшим обезболивающим. Travail: opium unique[32]– вот ее девиз.

Сотрудника одного из модных домов Марта обнаруживает внутри витрины: он развешивает флаги позади манекенов, разряженных в парчу, меха и ажурные ткани. Париж – это райская птица по сравнению со строгим Лондоном, где не увидишь всех этих пуговок, кружев и бус. Марта стучит по стеклу, мужчина в витрине, вздрогнув, хватается за сердце. Да, Париж не скоро перестанет вздрагивать от резких звуков.

При виде ее нашивки консультант бросает свой манекен загорать полуголым на августовском солнце. Марта улыбается ему своей самой ослепительной улыбкой и сразу же берет быка за рога:

– Скажите, месье, боши были хорошими покупателями?

Мужчина вскидывает голову:

– Я только оформитель. – Он озирается на бульвар, будто боясь, что на него набросится разъяренная толпа.