Нет, все-таки не могу успокоиться, говорит герр Тоньони, когда я ставлю на стол стакан с соком, голову дам на отсечение, кто-то мне говорил, что вы из России, герр Тоньони всерьез встревожен, память у него уже не та, что прежде, это точно был не я, говорит герр Пфистер, садясь рядом с братьями Шерер, если хотите узнать что-нибудь о барышне, спрашивайте меня, уж я-то все про нее знаю, и герр Пфистер дружелюбно подмигивает мне; когда я ставлю перед ним кофе с молоком и апельсиновый сок, герр Пфистер, герр Тоньони и супруги Бергер уже беседуют о чудесном действии тайского женьшеня и таблеток гинкго.

В половине двенадцатого мы с Номи сидим за служебным столиком, едим говяжье рагу с картофельным пюре и тушеной морковью, не могу больше выносить эти идиотские разговорчики, говорю я; Номи, смешивая пюре с подливкой, непонимающе смотрит на меня, – ну, эту чушь, насчет Югославии; Номи ест, глядя на меня, а ты чего ждала? – спрашивает она, я кладу вилку, закуриваю сигарету, так хочется их как-нибудь отбрить; кого их? – спрашивает Номи и берет вилкой кусочек мяса, да знаешь ты, знаешь, о ком я говорю. Так кто тебе мешает? И вилка Номи, зубцами направленная на меня, замирает в воздухе; ты только посмотри: людям все время хочется что-нибудь жевать, точно так же им хочется говорить всякую чушь, в этом нет ничего плохого, лично к тебе это никакого отношения не имеет, и Номи кладет вилку на край тарелки. А к кому имеет? Я смотрю мимо Номи, в зал «Мондиаля», который, как всегда в это время, почти пуст. Имеет к этому дню, к скучному утру, к воздуху; представь, что было бы, если бы воздуху все время было тошно. Может, ему и тошно, а мы этого просто не видим, отвечаю я.

Ильди, говорит Номи, никто не виноват, что наша родня живет в Югославии.

Так ведь и мы не виноваты! Я сердито гашу сигарету, уношу тарелки на кухню и, когда вижу Марлис, которая, глядя пустым взглядом перед собой, что-то бормочет себе под нос, неожиданно понимаю, как безобидна дурацкая болтовня герра Бергера, герра Пфистера и других по сравнению со зловещим молчанием братьев Шерер, которые только и ждут момента, чтобы дать выход своей злобе и как следует нас проучить.

Летом 1988 года, когда родители открыли свою первую кофейню, нам удалось выкроить несколько дней, чтобы навестить родных в Воеводине; в каком-то странном нетерпении мы сидим в парадных горницах, которые так нам знакомы и которые за эти годы ни капельки не изменились, потому что пользуются ими только по праздникам или в исключительных случаях; мебель все еще пахнет фабрикой, хотя давным-давно стоит здесь, шкафы-стенки до потолка, диваны с креслами, журнальные столики, накрытые вышитыми салфетками, обои без единого пятнышка, хрустальные бокалы, которые кажутся здесь нереальными, не описуемый словами нежилой дух и прохлада этих горниц; мы с Номи терпеть не можем тут находиться, хотя и хотим, чтобы на роди не у нас ни чего не меня лось; горницы эти, в которых за долгие годы ничего не сдвинулось с места, кажутся нам отвратительными, даже пугающими, и, когда тетя Манци приводит нас в свою парадную горницу, нас встречает там кукла в человеческий рост с неподвижными, блестящими глазами; она все еще тут! – восклицает Номи, а я говорю тете Манци: может, лучше посидим в кухне (у мамики и у тети Ицу, к счастью, парадной горницы нет).

Идет дождь, не постоянно, но часто, все правильно, говорит Номи, даже погода сочувствует нам, мы галопом носимся по родственникам; вас что, оса в задницу укусила? – шутит дядя Пири, а мы смеемся, смеемся – и плачем, прощаясь, всего через несколько часов после того, как со слезами приветствовали друг друга, и входим в следующую кухню или чистую горницу, и снова пьем трауби-соду, или тоник, или палинку, и отказываемся от печенья, потому что после обеда уже ели печенье, отказываемся и, чтобы никого не обидеть, говорим, может, потом, попозже, и рассказываем немного о том, как мы живем в Швейцарии, сейчас вот кофейню держим (кто-то спрашивает, а есть ли вообще у швейцарцев время кофе пить, о, еще как есть! – отвечает отец, бывают такие гости, которые целое утро у нас сидят, и, конечно, те, кто это слышит, раскрывают рот, столько времени сидят в кофейне – и все равно такие богатые! Ну, конечно, милые мои, швейцарцы, они деньги свои заставляют работать, и все смеются, потому что не могут такого представить, как это – заставить деньги работать), мы слушаем родственников, они рассказывают, что жизнь все еще тяжелая, ох-ох-ох, кукуруза, подсолнечник, если и дальше будет столько дождей, урожая в этом году не видать (помню, дядя Мориц сказал, что с удовольствием стал бы моим американским дедушкой, это когда я рассказала ему, что после окончания школы была в Америке, в Соединенных Штатах, ну-ну, кивал дядя Мориц, это где изобретают замечательные машины, где у пшеничных полей ни конца ни края и люди рождаются в рубашке, прямо не понимаю, сказал он отцу, чего вы не в Америку уехали в свое время, я бы точно в Европе не остался, отец, погладив усы, говорит: братец ты мой, если б ты навестил нас хоть разок за столько лет, ты бы понял, что мы правильно решили; тетя Манци тянется к блюду, на нем нарезанное мясо, колбаса, ветчина, сало в окружении помидор, зеленого перца, маринованных огурцов и красного лука, и говорит без передышки: теперь мы вот еще свиней породы мангалица разводим, спрос на них большой, это старинная порода, у нее очень вкусное мясо), и мы поднимаемся со стульев быстрее, чем обычно, как только выдается пауза, тянемся за пакетами и сумками, которые привезли с собой, – со временем покупка и распределение подарков превратились у нас в целую систему – Номи выкладывает на стол кофе, шоколадные конфеты, мыло, я рассказываю о привезенных с собой мешках с одеждой, матушка и отец вручают подарки: диетический шоколад мамике, голубиный корм Беле, краску для волос жене Белы (она парикмахер), бинты телесного цвета тете Ицу, ноги которой обезображены черными пятнами – результат работы на пеньковой фабрике, аэрозоль от астмы дяде Морицу, у которого забиты дыхательные пути, потому что он занимается не только крестьянским трудом, но уже много лет работает еще и на мельнице, Нандору и Валерии, у которых двое детей, миксер; вечером мы без сил сидим на кухне у мамики, Номи говорит, что совершенно не помнит уже, кто что рассказывал, все в голове перепуталось, отец же вспоминает, что надо еще пойти к дяде Пиште, он ему обещал, что сегодня заглянем, мы с Номи поднимаем бунт, всё, мы больше не можем, и мамике удается уговорить отца, что отец с матушкой могут Пишту навестить и сами, а тот перед нашим отъездом пускай придет на кофе, тогда и получит от вас поцелуй на прощанье, говорит мамика со смехом.

Вот так и вышло, что мы с Номи остались в тот вечер одни с мамикой; мы немного побегали по двору, помогали мамике кормить свиней и птицу, потом уселись за кухонный стол, какое-то время смотрели, как барабанит дождь в окно, и тогда мамика сказала: хочу вам рассказать кое-что про вашего деда, дождь этот дурацкий говорит мне: пора. Отец рассказывал вам что-нибудь про дедушку? Ну, мы знали, что папуци был в исправительно-трудовом лагере, и еще знали, что он написал оттуда и попросил прислать ему на 1 мая килограмм порошка от вшей (пару месяцев тому назад отец в самом деле рассказывал про дедушку, хриплым, сдавленным голосом, почти шепотом, но тем самым лишь больше заинтересовал нас; речь про дедушку зашла, когда мы решали вопрос, закрывать кофейню на 1 мая или нет? Что? закрывать? в праздник труда? – возмутился отец, когда мы с Номи принялись было ныть, что, мол, с какой стати надрываться, когда никто не работает; вот что я вам скажу: в день красных засранцев мы составим особое, праздничное меню, приготовим добрый венгерский гуляш и какое-нибудь роскошное швейцарское блюдо, например телячье рагу с жареным картофелем, и еще я всех посетителей бесплатно угощу кофе. А знаете почему? Так и быть, объясню, и зарубите это на ваших глупых носиках, которыми вы сейчас вертите, потому что вас только одно интересует – чтобы свободный день был. Так вот: к 1 мая мы имели право послать вашему деду в лагерь посылку на один килограмм больше, чем обычно, – и знаете, что мы послали дедушке в Пожаревац? Не знаете? Не ломайте голову, все равно не угадаете! Мы, то есть мамика, дядя Мориц и я, послали ему порошок от вшей, самый сильный, какой только смогли найти! Папуци, дедушка ваш, попросил его у нас на 1 мая, чтобы хоть как-то облегчить себе жизнь, потому что вши ему голову до крови разъели. Когда он вернулся из лагеря, мы его еле узнали. Кожа на голове – сплошные рубцы, кудри его черные вши сожрали, остались только реденькие седые пряди. Так что, милые мои доченьки, первое мая для меня навсегда останется днем порошка от вшей, праздником, когда красные разрешили послать деду тот добавочный килограмм, и этот их праздник для меня всегда будет рабочим днем, а праздничное меню – память о папуци. Вот что я вам скажу! А вы что? Вы, может, собираетесь на демонстрацию идти? Красным флагом махать? Или кричать «Брежнев, Брежнев»? Или «Сталин», или «Ленин», или «Да здравствует коммунизм», или «Да здравствует национализация»? Может, вы в красные записались или в зеленые?.. Хотелось бы мне только знать, кто из ваших швейцарских друзей вам этим дерьмом голову забил. Или вы сами где-то этим дерьмом разжились?), вот-вот, сказала мамика, про порошок-то я и забыла, теперь вот вспомнила, целое кило мы послали тогда папуци; мамика поднялась со стула и сказала: пойдемте в другую комнату, там на комоде фотография папуци, единственная его фотография, я вам ее покажу.