Ответил сын: “Да, папа, согласен. Однако ты спас их, сохранил. Никому до них не было дела, только тому, кто сберег их. И мне кажется, кто их спас, тому ими и владеть”.

Нет, – сказал я. Не мое – и точка. Они принадлежали государственному учреждению, а сейчас находятся в частных руках. Иными словами, никто не знает, что они у меня. И кто-то может сказать, что я их присвоил. Украл. И чем я возражу на это? Нечем, нет у меня аргументов. Именно это я и намерен обсудить с вами, с членами моей семьи. Не хочу, чтобы вам пришлось решать эту проблему после моей смерти. Я знаю, что для этого требуется целая жизнь, но нужно поразмыслить хорошенько, чтобы не совершить ошибку. Вот я и поразмыслил. И еще сказал, что им это не интересно. Ни Эстеле, которая скорее просто терпела это, нежели разделяла мое хобби. Ни детям, у которых голова занята более насущными проблемами. И вам, Васкес, я скажу то же, что сказал им: “Представьте, что я умру и эту гору проблем оставлю вам”. Короче говоря, я долго думал и пришел к выводу, что срок пришел, что время приспело. Пора возвращать коллекцию.

Эстела задала очевидный вопрос: “Кому ты их отдашь? Сам знаешь, что отдавать-то некуда – музея больше нет. Кому ты их собираешься возвращать после стольких лет? Не знаю, что говорит закон по этому поводу, но не сомневаюсь, что ты загонишь себя в ловушку. Колумбия – страна, где ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Кто знает, чего нам ждать? И я совсем не уверена, что надо так рисковать, чтобы всего лишь переправить какую-то никому не нужную рухлядь из одного места в другое, туда, где никто не будет беречь ее так, как бережешь ты, а главное – никто не извлечет из них пользу и смысл так, как это делаешь ты. Нет, мне кажется, это глупое решение. Экспонаты из музея твоего отца – это твое сокровище. И уцелело оно благодаря тебе. Оно пропало бы, если бы не ты. И – поверь мне, – пропадет, если выпустишь его из рук. Не говоря уж о том, что я попросту не знаю, кому ты можешь их отдать”.

В Национальный музей, например, – сказал я. Там выставлены мундиры времен гражданской войны, всякие шпаги, гусиное перо какого-то вождя. Отчего бы не поместить там же и коллекцию моего отца – пусть бы люди приходили и смотрели? “А если не будут ходить? – осведомилась дочь. – Если дирекция сочтет, что это неинтересно?” Не сочтет. А если сочтет и не выставит, не мое дело. Это правильно, это достойно, хоть мы и не знаем, что значит такое в нашем мире. “А если их у тебя отнимут и вчинят тебе иск? Ты об этом не подумал? Или надеешься, они тебя поблагодарят, что столько лет держал под судом исторические ценности государства? И ты полагаешь, папа, что у нас в Колумбии такое может быть? Ну, скажи честно – ты веришь, что тебе навесят медаль на грудь за то, что двадцать лет играл тут с кучкой костей?”

Я не ожидал, что мои домашние отреагируют так. “Меня интересует только одно – чтобы после моей смерти эти вещи оказались в хороших руках, – объяснил я. И чтобы люди не думали обо мне плохо. Понимаю, что вы не согласны. И понимаю ваши опасения. Но сейчас важно лишь сделать это по совести и по закону. Решение принято: я много думал, и вот – решение принято. Однако я согласен, что сделать это надо, что называется, по уму и не попасть в неприятную ситуацию. Итак: давайте решим, как будем действовать. Помогите мне придумать. А я постараюсь сначала переговорить с кем-нибудь понимающим – с музейщиком, с чиновником из министерства культуры. С этого и начну”.

Тут повисло молчание, какое бывает только на семейных торжествах. Это особая тишина, Васкес, вы согласны со мной? Когда пауза наступает на дружеских посиделках, всегда чувствуется какая-то неловкость, всегда стараешься поскорее ее чем-нибудь заполнить, пока она не затянулась непомерно. А среди родных можно молчать сколько угодно – и ничего. Когда это хорошее молчание, когда в нем чувствуются доверие и уют, то лучше ничего и на свете нет. Но бывает и иначе. В семейном кругу молчание распри или несогласия – мучительны, ну, или я всегда так воспринимал это. И первой заговорила Эстела: “А почему бы тебе сначала не обратиться в СМИ? Дать, к примеру, интервью на радио? Все пошло бы проще и легче, если бы появился какой-то посредник, какой-то, что ли, вестник, и риск был бы меньше, если бы о тебе узнали. В интервью ты бы смог описать ситуацию, рассказать, что по сути дела спас национальное достояние и двадцать лет берег и охранял его, и страна обязана тебе. Ты бы тогда, как говорят политики, контролировал ситуацию. И смог бы воздействовать на музей или кому ты там собираешься вернуть коллекцию, чтобы они приняли ее с благодарностью и уважением. И тогда не ты просишь об одолжении, а сам делаешь его. Ты спас от уничтожения вещи, каждая из которых в другой стране заслуживала бы отдельного музея. Представь, что началось бы в США, если бы кто-нибудь заявил, что владеет костью Линкольна. Вообрази, что было бы во Франции, если бы кто-нибудь сообщил, что располагает… ну, не знаю… ребром Жана Жореса. Которое он берег и хранил, а теперь желает преподнести в дар Республике и народу. Да ему бы памятник поставили! Статуя нам не нужна, статуя – это глупость, и потом они редко получаются красивыми. Но мне кажется, ты заработал право на признательность”.

Она, как всегда, оказалась права. Пора уж мне было привыкнуть к тому, что Эстела всегда права, но я всякий раз удивлялся. Не женщина, а просто “бритва Оккама” – воплощение здравого смысла, ум, начисто лишенный всякой шелухи. И все единодушно сошлись на том, что это будет поступок здравый, поступок разумный и сулящий наибольший успех – настоящий ход конем. И сын, и дочь обещали посоветоваться со своими знакомыми, имевшими отношение к СМИ. Задействовать связи, иначе говоря. И Эстела тоже. У нее был кто-то, кто знал кого-то, кто работал на студии “Караколь” или Эр-Си-Эн, не помню точно. А я подумал о вас. Вы сразу пришли мне на ум, Васкес: просто моментально явились. Вы ведь были единственным, кто видел эти сокровища – не все, но самые драгоценные… Разумеется, в тот вечер, когда вы были у меня в доме и ломали носы моим гостям, вы еще не вели колонку в “Эспектадоре”. А теперь ведете, и мои дети вас читают, и Эстела тоже. Они почти всегда с вами были согласны. Были и есть. Разве что когда вы становитесь очень уж агрессивны, Эстела вас осуждает. Говорит, что, может быть, вы и правы, но когда начинаете этаким высокомерным тоном изничтожать оппонента сарказмами и между строк издеваться над ним, то уж как бы и не правы. Будь она сейчас здесь, сказала бы вам, как мне однажды: “Твой друг никого ни в чем не хочет убедить: он хочет перекусить оппоненту яремную вену. И это очень жаль. Это уже не спор”. Впрочем, я отвлекся. В общем, я подумал, что надо вам позвонить и попросить вашего содействия в этом деле. Пусть бы, – думал я, – колонку напишет или интервью возьмет, уж как выйдет. Я подумал: Васкес мне поможет, не сомневаюсь. И еще подумал, что в тот же вечер не получится – была пятница, завтра уик-энд. И мы собирались провести его у друзей в Вилья-де-Лейве. Тогда решил: во вторник напишу ему. И сказал, да, вроде бы так и сказал: “Ладно, на том и порешим. Каждый ищет, где может. Я напишу Васкесу во вторник с утра”.

Тут мы все четверо встали и пошли в дом – немного прибраться после гостей, вымыть посуду, вынести всякий мусор. Ну, и занялись этим – каждый своим делом – под шум посудомоечной машины, звон приборов и стук тарелок и шуршание мусорных мешков. И среди всего этого мы услышали звонки в дверь. На входной двери у меня такие колокольчики, они предупреждают, когда дверь открывается, ну, вы, наверно, видели такие. Короче говоря, послышался звон, и Эстела сказала сыну: “Сходи, погляди, кто там”. Он снял резиновые перчатки, вышел из кухни и вскоре вернулся, сказав, что, мол, нет, дверь не открылась, а, наоборот, закрылась. Больше никто ни слова не сказал про звенящую дверь, и показалось было, что тема исчерпана. Я уже в следующую секунду забыл про нее. А вспомнили о ней по чистой ассоциации, когда мы с Эстелой вернулись в понедельник поздно вечером из-за города и обнаружили, что в дом в наше отсутствие забрались воры.