душу, нуждающуюся, чтобы в обхождении с ней люди умели её уважать. Она хотела всем понравиться, но никого не хотела затмить – так была покорна и скромна.

Мать напрасно хотела убедить её набраться побольше отваги и меньше гнуть шею перед людьми – она отвечала ей улыбкой и наивным словом:

– Раз я не умею быть другой.

И поднимала глаза к матери, которая отвечала ей трогательным объятием.

Елизавета была такой с детства. Её родители желали ей больше энергии, зная о судьбе, какая её ожидала, но с возрастом мягкость не изменилась, боязнь не отступила. Она имела как бы предчувствие своей будущей участи. В Польше ждала её золотая корона Ядвиги, терновый венец и ореол мученицы. Она от всего охотно бы отказалась, но судьба делала её жертвой – она должна была идти как заложник мира, союза, как узел двух царствующих семей.

Из Польши Герберштейн и другие привозили тревожные новости. Но там им верить не хотели, считали их преувеличенными.

На стороне молодой королевы в Польше, кроме короля, были достойнейшие мужи. Мать должна была заменить ей охмистрина, женщина, на которую больше других рассчитывали, энергичная, умная, храбрая Кэтхен Холзелиновна. Эта охмистрина, на руках которой воспитывалась Елизавета, происходила из семьи, уже несколько поколений которой служило при дворе, а привязанность её к воспитаннице была материнской.

Незамужняя, одна на свете, Холзелиновна не имела на нём никого, кроме своей Елизаветы, готова была пожертвовать для неё жизнью.

Сильного телосложения, закалённая годами, деятельная, работящая, Кэтхен имела то спокойствие силы и тот холодный такт, которые особенно незаменимы в бою. Она хорошо знала, что ждало её в Кракове, и заранее вооружилась. Она загодя клялась королеве-матери, что ни в коем случае, ни страхом, ни интригой не даст оттащить себя от Елизаветы и ни на шаг от неё не отступит. Все остальные слуги, которые должны были сопровождать молодую пани в Польшу, были подобраны с равным тщанием. Мать могла рассчитывать на их верность и самоотверженность.

Император Карл V с гордостью повторял встревоженной невестке, что всё-таки с его племянницей ничего плохого случиться не может.

И однако в минуту разлуки, отъезда, когда нужно было отправиться в этот путь предназначения, полились горькие слёзы. Король-отец, помимо тех, кто окружал дочку, принадлежа к её свите, тайно выслал людей, дабы собрать информацию, как там приготовились её принимать. Всё звучало весьма благоприятно.

Со стороны короля Сигизмунда не пренебрегли ничем, чтобы молодой даме на первых шагах дать по возможности лучшее представление о стране, которая должна была стать для неё новой родиной.

Даже выбор времени года, казалось, имеет смысл, чтобы в майской зелени, в весенних покровах молодой королеве Польша показалась красивой.

Заинтересованность прибытием Елизаветы, к досаде Боны, так повсеместно охватила умы, стала такой лихорадочной, вызвала столько сторонников, что она, которая хотела её игнорировать, остаться холодной, пассивной, среди этого волнения оказалась обособленной и чувствовала, что как бы утратила значение и авторитет.

Кмита, Гамрат, Опалинский, другие явные и тайные союзники королевы в это время вместе с её неприятелями работали только на то, чтобы при торжественном въезде не дать себя затмить.

Почти каждый день приезжали посланцы, объявляющие об отъезде Елизаветы, о приближении её к границам.

На приём, помимо высоких сановников, король Сигизмунд Старый упросил двух достойнейших женщин, которые не относились к любимицам Боны. Ехала с многочисленным двором жена гетмана Тарновского, из дома Шидловецких, и её сестра, княгиня на Олеснице.

Об этом всём говорили каждый день везде, и в окружении Боны, которая слушала холодно и выразительно старалась показать, что её это ничуть не интересовало. Это дорого ей стоило, потому что приближалась борьба, к которой итальянка готовилась с тем большим рвением, что она должна была быть тайной.

Двор будущей молодой королевы и короля, в выбор которого Бона вмешиваться не хотела, был назначен самим королём.

Дземма, которая решила втиснуться в свиту молодой пани, с упорством старалась воплотить в реальность странную мысль, но встречала к этому трудные препятствия.

Август не мог вступиться за неё, Опалинский не решался. Обе охмистрины боялись о том намекать Боне, раздражённой и насупленной, не выносящей малейшего напоминания о Елизавете и того, что её касалось.

Дземма напрасно бросалась во все стороны, и в конце концов должна была упасть к ногам Боны и решиться просить её, чтобы рекомендовала её в свиту молодой королевы.

Сперва пани вспылила и не скоро успокоилась, давая себя умолять. Дземма могла быть ей помощью, но в то же время опасностью. Не желая даже говорить о том дольше, она отправила её, заплаканную, ни с чем.

Последняя новость объявила о прибытии Елизаветы в Оломунцу, послем расставании с матерью в Корнеберге.

Там её ждали польские послы. Дамы, приготовленный кортеж должен был встретить в Освенциме. Северин Бонер в прекрасной своей усадьбе в Балицах готовился первым поклониться молодой госпоже, делом которой он рьяно интересовался.

Четвёртого мая она была уже почти в Кракове, только в

Балицах задержалась, чтобы на следующий день устроить и приготовить этот въезд, что стоил столько трудов и беготни.

За исключением покоев Боны, в которых было пусто и тихо, во всём замке вечером, всю ночь движение не прекращалось. Молодой король так был постоянно занят этими приготовлениями, что не мог забежать к матери, а заплаканная Дземма ждала его до поздней ночи.

Вскакивая при каждом шелесте в коридоре и подбегая напрасно к дверям, потом возвращаясь, разочарованная итальянка плакала и проклинала по очереди.

Было уже недалеко до полуночи, когда к ней вошла сострадательная Бьянка. Та была уже раздета, чтобы лечь в постель, и набросила на себя только лёгкий банный халат, а чёрные длинные волосы, которых завязать не имела времени, стекали ей на белые плечи.

Дземма до сих пор даже платья не сняла.

Увидев её с платком на глазах, в шнуровке, в поясе и полном костюме, разгневанная Бьянка, подойдя к ней, ударила в ладоши.

– Дземма! – воскликнула она с материнской заботой. – Что с тобой происходит! Дитя несчастное, глаза выплакиваешь напрасно, когда тебе как раз самой красивой нужно быть. Но брось эти слёзы Ариадны, потому что ты не покинута! Ты теперь будешь очень нужна старой королеве, на руках тебя прикажет носить.

– Он целый день у меня не был! – выкрикнула Дземма, ломая руки. – В последний день, когда мы могли ещё быть одни!

Бьянка слушала с улыбкой.

– Будь уверена, что зато увидишь его завтра, потому что соскучится по тебе… но сегодня он не распоряжался собой. Сбрось же это платье, ложись, отдохни,