«Откройся, я и так ничего не вижу», — умолял я ее в забытьи.

«Как же, не видит он. А серебряное блюдо на дне реки нашел…»

«Пришлось найти, чтобы принести тебе. Как Иродиаде, только не с чужой головой, а со своим сердцем. Ибо ты сердце моего сердца».

«Мне мало сердца, хочу и голову, и то, что в ней кипит, — шептала она с придыханием, что сводило меня с ума. — Я сразу догадалась, что ты хорошо плаваешь не токмо в водах, но и в науках. Да и люди поговаривают».

«Учение — те же воды, льды бездонные. Так мой учитель говорит».

«Хорошо говорит. Что ж ты, парень, знаешь такого?»

«Какого, Ружена?»

«Такого, что лечит и исцеляет».

«Множество всего знаю. А еще больше не знаю».

«Тогда поведай, если те знания не тайные».

«У Бога все явное для имеющих глаза и уши».

«У тебя красивые глаза, — склонилась она лицом к моему лицу. — Хочу смотреть на тебя».

«Зачем?»

«Чтоб ты смотрел на меня».

«Я только это и делаю. Ты мед для моих глаз, Ружена».

«У тебя мудрые глаза, — задумчиво сказала она. — А у меня чувствительные уши, — взяла мои руки и прижала ладонями к своей головке. — А теперь говори».

«Что я знаю такого? — смешливо начал я. — Знаю, что горячку выгоняют горячкой. И любовную тоже. Отравой побеждают отраву. От жара капают расплавленную серу в горячее питье, а затем бросают раскаленную серебряную монету… Знаю, что толченая косточка абрикоса изгоняет из тела рачицу… Знаю, что мертвую кровь очищают парением, плаванием и бегом… Знаю, что позвоночник можно оздоровить, если ходить босиком по рассыпанному зерну кукурички[203]. Знаю, что старость начинается с ног, и знаю, как им угождать… Знаю, что роса способна вернуть глазам зрение, а мозгу ясность… Знаю, что от мяты под шапкой лучше думается, а если в жебе золотая мелочь, то у тебя ловчее ноги и руки… Знаю, что больной быстрее выздоровеет, ежели в грозу положить ему камень на голову… Знаю, что настроение челядина зарождается в чреве и трава-молодило сему помогает… Знаю, как сосредоточить внутреннюю силу без лекарств, только поведением, образом жизни… Знаю, что первейшее лекарство для тела — вода, а для души — Дух-утешитель… И самое главное: знаю, что человек человека лечить не умеет. Зато, имея крупицу Божьего дара, может поправлять в человеке то, что пошатнулось, ослабело, надломилось. То бишь — подлечивать, подготавливать к исцелению, что непременно является Божьей волей… Знаю, что мы есть то, что думаем и что едим. На столе всегда должны быть яблоки, лук, овес, свекла, мед, ягоды и орехи…»

«Ночь нависала седым сукном… Сбивая коленями росу с травы, мы крались в заброшенную кладовку Кнышевой мельницы…» (стр. 185).

«Знаю, что горячку выгоняют горячкой… От жара капают расплавленную серу в горячее питье, а затем бросают раскаленную серебряную монету… Знаю, что толченая косточка абрикоса изгоняет из тела рачицу… На столе всегда должны быть яблоки, лук, овес, свекла, мед, ягоды и орехи…» (стр. 186).

Ружена лежала совершенно неподвижно, будто наслаждаясь теплом собственного тела. Казалось, сердцем чуяла. Тогда засунула руку за пазуху и вынула несколько разлущенных лесных орешков.

Я взял зубами один из них и смешно прошепелявил:

«Еще я знаю, что не стоит есть на ночь орехи, потому что будешь делить сон на столько частей, сколько съел орехов. Но мы же спать не собираемся, правда?»

«Мне жаль тратить время рядом с тобой на сон», — прошелестела она одними устами и нежно коснулась ими моих.

Когда через вечность мы разомкнулись, я еле бормотал сведенными судорогой губами:

«Еще я знаю, что нельзя доверять тому, кто целуется с открытыми глазами…»

«Это я и сама знаю, но мне жаль тратить время рядом с тобой вслепую».

Я молчал ошеломленно, впитывая дурманящий запах ее возбужденного тела. Неожиданное счастье глушит и ослепляет.

«Откуда ты все это знаешь?» — оборвала мое блаженное оцепенение Ружена.

«Что-то перешло от моей бабки Злоты, что-то от матери, что-то от монахов, которым она печет просфоры, кое-что от отца-чащевика. А главное — из наставлений пещерника Аввакума и его книг. Их у него полный сундук, телегой не повезешь».

«А почему он делится с тобой?»

«Может, потому, что с деления начинается множество. Не знаю. Как-то я и сам спросил его об этом. А он засмеялся. Надежнее всего, говорит, свои мысли хранить в чужих головах…»

«Так, значит, сокол ты мой, твоя голова для сего пригодна?»

«В моей голове всякого шлака полно. Но ты постепенно вытесняешь его. Тебя там больше всего, золотая моя. Вот это я знаю наверняка».

«Я тоже, Мафтейка, кое-что знаю. Меня валашка-обавница[204] из Апши научила, я помогала ей валять крышки… Знаю привороты и заговоры. Знаю, как ворожить на кости белой вороны. Как колдовать черной свечкой, которую зажигали в девяти церквях…»

«Свечка? Одумайся, Ружена, это только воск, хоть и черный. И зачем тебе эта чернота?»

«Черное мыло полотно отбеливает… Темноты в мире больше, чем ты думаешь. А как еще с ней бороться?»

«Темноту побеждает свет. Когда солнце над головой, даже тени исчезают. Что уж говорить про ясность Духа! А ты с костями дохлых птиц… А ведь знаешь: кто колдует-ворожит, тот душу положит».

«Не говори так. У птиц души наших прародителей. Только птичка среди всего сущего знает о своей смерти. И о нашей…»

«Девонька, ты моя птица-зовица», — вырвалось у меня.

«Скорее — птаха-ждаха. Ибо я такого, как ты, давно ждала. Только не перебивай меня… Свечка еще большую силу имеет, потому что освещает покойнику путь на тот свет. Но мало самой кости, мало воска, еще надо знать, как читать над ними слова наруби[205], задом наперед…»

«И такое знаешь… Может, и меня заколдовала, так что хожу, будто нимицы[206] наелся?»

«Может. Но не бойся, любовные заговоры имеют силу только для тех, кто сам любит».

«И как же ворожить на любовь?»

«Как? Девушка на выданье, которая хочет приворожить молодца, украдкой выдернет из его одежды нитку и залепит в воск, а потом, бросив его в костер, приговаривает: «Чтобы тебя по мне так пекло, как печет огонь тот воск. Чтобы твое сердце по мне так таяло, как тает сей воск». Только то очень опасный приворот. Ибо избранник ее сердца, если не полюбит девушку, может умереть. Закон такой: любовь и смерть по двум берегам идут».