«Позволь, сударь, еще два слова… Я слышал кое-что о тебе и хотел бы сказать… Не держи на меня зла».

«А вы в себе не держите. Ибо это хуже любой плесени точит человека».

Мы тронулись. Впереди фура, сбоку двое конных лейб-жандармов в зеленых кафтанах и черных шапках. От кого и кого они охраняли?! Я шел позади. Боялся одного: чтоб не встретила наш поезд мать Алексы. Не таким ждет его возвращения Прасковья. Я и сам не знал, что довезу в Зарику — живую груду или мертвеца.

За Дорошовицей колесо нашло выбоину и телегу тряхнуло. Лежащий икнул и глубоко вздохнул. Я остановил извозчика. Парень уставился в небеса широко раскрытыми глазами, в которых не было ни удивления, ни страха, ни мысли. Только отражались облака, которые равнодушно куда-то плыли. А что плыло в той голове?! И плыло ли? Вот что меня смущало. «Дадим ему отдохнуть», — сказал я. Жандармы отошли под орешник и спешились. Возница высек огонь и затянулся файкой.

«Коли умрет до утра, дайте знать. Я дорого не возьму за перевоз тела. Божье дело…»

Я молча кивнул.

«Думаете, что умрет?» — с надеждой переспросил человек.

«Думаю, что дело Божье», — сказал я.

Тот зевнул и выставил вверх свой сизый утиный нос. Потом повернулся ко мне:

«Чуете, какой запах от тмина, даже доган[182] перебивает?»

«Что?» — встрепенулся я.

«Говорю, тмин цветет. Здесь, за лещиной, Тминное поле…»

Вот тебе и на. Невидимое ищи под ногами… Теперь я знал, где лежит Тминное поле, но большой радости не почувствовал.

Мы тронулись. Запах тмина, конского пота и слежавшейся арестантской соломы забивал грудь. Мы как раз проходили взгорье, в котором схоронилась давно пустующая пещера Аввакума. Томило душу. Так, будто это меня везут из тюрьмы-рогатки. Или будто это я прожил жизнь в темной земляной норе под яблоней. Пришли почему-то в голову его слова, когда я впервые заглянул в то странное жилье: «Дух тесноты не боится. Это одиночество требует простора».

Мог ли я тогда, малец малый, понимать их содержание?! Боюсь, что лишь теперь задним умом подбираюсь к скрытой сути.

Парня я велел положить в сарае на широкую терлицу[183], что осталась после матери. Нагрев дождевой воды, вбросил горсть соли и толченой полыни. Обмыл его с кистью конского щавеля. Это первая зелень, что вылезает из земли в раннюю ярь. Моя мамка, зельница-проскурница, очень ее чествовала, называла квасницей. Раны сквашивает. Но здесь одной щавой не обойтись. Я обложил тело ореховыми листьями и спеленал дерюжкой. Лист, подсушив язвы, обозначил ссадины и нарывы. Ноги без лежания опухли, как бревна, поясница загнила, некоторые персты раздавлены, еще и правая рука вывихнута. Зато второй глаз был целый, только заплыл. Все поправимо, но вот душа! О ней я беспокоился.

«Парня я велел положить в сарае на широкую терлицу, что осталась после матери. Нагрев дождевой воды, вбросил горсть соли и толченой полыни. Обмыл его с кистью конского щавля. Это первая зелень, что вылезает из земли в раннюю ярь. Моя мамка, зельница-проскурница, очень ее чествовала, называла квасницей. Раны сквашивает. Но здесь одной щавой не обойтись. Я обложил тело ореховыми листьями и спеленал дерюжкой. Лист, подсушив язвы, обозначил ссадины и нарывы…» (стр. 170).

Скорее ухватился за работу. Напек лука, подавил и обмазал изувеченные места. Малые раны достаточно закапать соком тысячелистника, большие — засыпать перетертым донником и обложить где грибом дождевиком, где тертой морковью, а где выжимками из брусники. Горчак и тополиные почки вычистят гной. Ежели этого мало, надо идти в Майдан за белой пихтой. А пока я занялся заживляющей мазью из меда, воска и масла. Волосы ему сбрил и накрыл голову колпаком, пропитанным чесноком и маслом из клюквенных носиков. Избитое лицо затянул пеленой сырого лука. В таком питательном коконе, под шум речного переката, парень покорно заснул. Покой и сон должны были добавлять ему здоровья не хуже напитков. В сарае широкий проем без дверей, и это хорошо, потому что близкая проточная вода тоже будет отдавать свою силу.

«Но к воде, парень, мы с тобой еще придем, — сказал я шепотом. — Как же без воды?!»

После чары вина с медовухой и птичьим горцем, которое я влил Алексе в рот, он будет спать долго. Теперь я мог отлучиться на часок-другой. Двинулся на Тминное поле. Не раз обходил я этот клин ничейной пустынной (даже козы там не паслись) низины на лугу. Покатый пустырь в плешинах клейкой червеницы[184], вспаханный дождевыми потоками, расцвел бело-розовым кипением. Густой запах отшибал память. Даже ноги стали вялыми, я должен был опереться на осину. Пчелиное гудение колыхалось над косогором, как невидимый звон. Однако, кроме мошкары, что-то гудело еще. Я выступил на прогалину и огляделся. Вдали под шатром развесистой лещины пряталась кривобокая халабуда, сколоченная кое-как из бурелома, хвороста и лыковых полосок. Под ней, обнаженный по пояс, сидел знакомый мне калека. Покачивая головой, он что-то блаженно гундосил. Единственный целый глаз был закрыт. Сбоку дымилось. На ветке сушилась рубашка. Тянуло жареной рыбой. Но пахло здесь не только этим. К оглушительному тминному запаху примешивался еще какой-то дурманящий дух. Чего именно, я так и не понял. Я мог обойти откос вдоль и поперек, чтобы исследовать повнимательнее, да не хотел тревожить ковдоша[185] в его пенатах, как сказал бы книжник Аввакум. Слишком глубоко тот ушел в свое неприхотливое блаженство. Еще немного — и я сам бы позавидовал глупому Цилю…

Ну вот, Мафтей, и ты нашел свое Тминное поле. И что нового открыло оно тебе? Тмин цветет и пахнет, пчелы берут мед, юродивый печет рыбу и радуется благодати ярого дня, ремезы носят в клювиках пух в гнезда… Поле как поле, только здоровенный сухой явор посредине. Вырос одиночкой и усох. Явор — светоносное дерево, любил говарить мой отец. Но для него все под небесами имело «дыхание, что Господа прославляло». Хотя и сухое дерево, да никто не рубил. Здесь оно никому не мешало, ибо поле не пашется. Само себя засевает. С теми мыслями я и сошел в долину.