– Я принял решение уйти с этой должности.

Она не могла поверить в то, что услышала. Просто стояла и смотрела ему в лицо. Ждала объяснений. Но он молчал.

– Это… очень неожиданно. – Все, что она могла сейчас сказать.

Понимание того, что он уйдет, пришло не сразу. Она потеряла его. Себастьян Винклер не был мужчиной, с которым можно долго продолжать игру. Он хотел владеть ею полностью или не хотел вовсе.

– Мне нелегко далось это решение, – продолжал он. – Я прошу вас дать мне неделю. Я еще должен закончить работу и, кроме того, жду вестей из Нюрнберга, где думаю остановиться у родственников. – Теперь, когда Себастьян объявил о своем решении, ему, казалось, стало намного легче, он даже стал более разговорчивым. – Я больше не могу смотреть в зеркало, Элизабет. Тот, кто смотрит на меня, больше не я, кто-то другой. Это зависимый, лживый лицемер. Человек, потерявший всякое уважение к себе. Как я могу надеяться, что в таком состоянии вы будете меня уважать? О, нет – это решение не только спасет мою жизнь, но и мою любовь.

Что он там бормотал? Элизабет стояла, прислонившись к дверной раме, и у нее было ощущение, что она смотрит в черную бездну. Пустота. Одиночество. Только сейчас она поняла, что его присутствие здесь, в усадьбе Мейдорн, было ее жизненной силой. То трепетное волнение, когда она шла к нему в библиотеку. Мысль ночью, что он сейчас тоже лежит без сна и желает ее. Думает о ней. Многочисленные разговоры, взгляды, осторожные прикосновения… Однажды, всего один раз, он обнял ее и поцеловал. Это было на Рождество. А теперь он уезжает. На следующей неделе она будет стоять здесь, в этой комнате, и смотреть на пустой стул. На голый стол, на котором скапливается пыль.

Она взяла себя в руки. Если он хотел, чтобы она умоляла его остаться, то он ошибался. У нее тоже есть самоуважение.

– Что же… – Она закашлялась. – Если вы твердо решили, то я не могу вас удерживать. Даже если я… – Она запнулась, потому что он теперь настойчиво смотрел на нее. Неужели он надеялся на признание в любви? Именно тогда, когда собирался уйти? Не был ли его уход равносилен шантажу? – Хотя мне очень жаль терять вас.

На мгновение они замолчали. Невысказанное висело в воздухе, оба чувствовали это, оба жаждали искупительных слов, но ничего не произошло.

– Мне тоже жаль, – тихо произнес он. – Но моя работа здесь давно закончена. И я не желаю получать незаслуженные деньги.

Она кивнула. Конечно, он был прав. По сути, ему здесь делать было нечего.

– Школьники будут скучать по вам.

– Да, мне будет не хватать детей…

Понятно, с горечью подумала она. Он скорбит по сопливым детишкам, которых был вправе дополнительно обучать. Прощание со мной, похоже, волнует его меньше. Приятно слышать. Значит, и мне не нужно горевать по нему… Это была чистая самозащита, она все понимала. Конечно, она будет сильно тосковать и горевать.

– Тогда… тогда я не буду вас больше беспокоить. Вы ведь сказали, что хотите закончить какую-то работу. – Он махнул рукой, как будто это теперь совсем неважно, но она не обратила на это внимания. – Я займусь сегодня вечером вашим расчетным листком. – Она закрыла за собой дверь и на мгновение прислонилась к ней спиной. Нужно оставаться сильной. Нельзя бежать назад и говорить ему, что не может жить без него. Нужно медленно, твердыми шагами спуститься по лестнице и некоторое время посидеть в гостиной внизу, чтобы преодолеть первый шок.

Спускаясь по ступенькам, она знала, что он прислушивается к ее шагам. Когда она добралась до конца коридора, ее ноги дрожали. Чашка кофе, подумала она. Сейчас мне действительно нужно взбодриться.

Она открыла дверь кухни и обнаружила, что ни кухарки, ни горничных не видно. Конечно, не успела Риккарда фон Хагеман выйти из дома, как на столе уже плясали мыши. Наверное, девушки встречались с польскими сезонными рабочими в сарае. Не могли даже дождаться, когда заготовят сено.

Правда, на кухонной плите еще стоял кофейник с остатками теплого кофе. Она налила немного в чашку, добавила молока и наконец нашла сахарницу. Фух, столько кофейной гущи, что напиток можно было буквально жевать. Тем не менее кофе оказал бодрящее действие. Элизабет с глубоким вздохом села за кухонный стол и подумала о том, что у нее все еще есть имение. Плюс ее муж, который с Рождества был внимательным и приятным спутником жизни. Она отказывала ему в близости после совершенного проступка, и все же он очень старался исправить положение. Да, следовало признать, что Клаус не был так внимателен даже в дни их свадьбы. Это было знаком судьбы? Не должна ли она стоять рядом с ним, как верная жена, и забыть о том, что когда-то верила в большую любовь?

Она задумчиво смотрела в окно. Отсюда был виден огород, который был гордостью и радостью Риккарды. Зеленый лук и бурачник уже поспели, петрушка была еще маловата, зато кусты смородины, росшие вдоль забора, цвели.

– Откуда я знаю, – раздался женский голос невдалеке. – Ведь у моего брата хозяйство по соседству…

– Твоего брата?

Это был Йошек. Женщина, должно быть, была кухаркой. Они стояли рядом с забором огорода и не подозревали, что кто-то сидит на кухне. Элизабет не особенно интересовали деревенские сплетни, но они по крайней мере отвлекали ее от забот.

– Старший, Мартин. Он женился в Мальцове три года назад… Он рассказал мне об этом. Каждый второй день он там. Приносит подарки, даже для ее родителей. Он подарил ей духи. И новые туфли. Шелковую рубашку.

– Он все врет…

– Мартин не врет. И Эльза, его жена, говорит про это. Она видела рубашку, которая висела во дворе.

– Только держи рот на замке.

– Ты думаешь, я дура? Но когда-нибудь это всплывет. По крайней мере, когда родится ребенок.

Элизабет почувствовала, как участился ее пульс. Разве она не подслушивала похожий разговор раньше? Не здесь, в Померании, а в Аугсбурге, на вилле.

Она услышала богохульное проклятие. Это был Йошек.

– Ребенок, говоришь? Ну, конечно, это обнаружится…

– Чего ты так волнуешься? У его жены нет детей, поэтому вполне естественно, что он обеспечивает потомство в другом месте. Не первый раз такой ребенок становится потом владельцем имения.

– Такой… которого словно пыльным мешком из-за угла ударили.

Они оба засмеялись, и Йошек добавил, что Паулина крепкая женщина и гораздо больше подходила на роль матери помещика, чем изысканная дама из Аугсбурга. Она все равно сидит наверху только с учителем Винклером