и условия жизни в относительном порядке. Но достаточно ничтожной случайности, и мгновенное равновесие нарушится, вновь наступит колебание и разрушение, пока период борьбы и страдания не сменится снова временной устойчивостью. Бедный и слабый в будущем может стать богатым и могущественным, и наоборот. Их судьба — постоянная смена. Мирное и устойчивое равенство может возродиться лишь из развалин западных государств, из праха вымерших западных народов.

Придерживаясь таких взглядов, Япония может надеяться отвратить социальную опасность, угрожающую стране. Но кажется неизбежным, что ее будущее преобразование повлечет за собою нравственный упадок. Безмерная промышленная борьба с народами, учреждения которых никогда не были основаны на альтруизме, неминуемо разовьет в японцах те качества, отсутствие которых составляет главную их прелесть. Характер народа неминуемо ожесточится. Но не следует забывать, что древняя Япония была в нравственном отношении настолько же выше девятнадцатого столетия, насколько она отстала от него материально. Нравственное чувство глубоко вкоренилось в нее. Она, хотя и в ограниченных формах, осуществила некоторые социальные условия, которые наши величайшие мыслители считают залогом счастья и прогресса.

На всех ступенях своего сложного общественного строя она развивала и соблюдала понимание и практическое применение общественного и частного долга так, как нигде на Западе. Даже ее слабости были лишь результатом избытка того, что все культурные религии провозглашают добродетелью, — были результатом жертв личности для семьи, общества, нации. Об этих слабостях Персиваль Лоуэлл говорит в своей книге «Душа далекого Востока». Гениальность этой книги нельзя вполне оценить, не зная Востока. До сих пор прогресс Японии в области социальной этики хотя и стоял выше нашего, но ограничивался взаимной помощью; в будущем на ее обязанности лежит провести в жизнь учение великого мыслителя, чью философию она уже умудрилась принять.

Учение это гласит, что «высшее развитие индивидуальности должно быть соединено с величайшей взаимной зависимостью», что, — как ни парадоксально кажутся эти слова, — «закон прогресса должен двигаться по линии совершенного разделения и совершенного слияния».

Но придет время, когда для Японии ее прошлое, которое теперь молодое поколение якобы презирает, представится тем же, чем для нас представляется древнегреческая культура. И тогда Япония горестно сознает потерю своей жизнерадостности и будет оплакивать утрату божественного единения с природой и тосковать по чарующему искусству, отражавшему эту природу. Она поймет, насколько мир был тогда прекраснее и светлее, и затоскует по долготерпению и самоотверженности прежних времен, по исчезнувшей старинной вежливости, по глубоко человеческой поэзии своей древней веры...

Многое также ее удивит, и ее удивление будет смешано с тихой грустью; но больше всего ее удивят, быть может, лики древних богов, потому что их улыбки были некогда отражением ее собственной улыбки...

ВО ВРЕМЯ ХОЛЕРЫ

Написано непосредственно после Японско-китайской войны

Союзница Китая во время последней войны была слепа и глуха. Она долго не соглашалась на мир. Она следовала за победителями, расположилась в стране и своим смертоносным дыханием убила в жаркое время года около 30 000 человек. Неугомонная, она и теперь продолжает требовать жертв. Не угасая, пылают костры, на которых сжигаются трупы. Иногда порыв ветра доносит в мой сад с загородного холма запах дыма и гари, будто напоминает мне, что сожжение взрослого человека моего роста стоит 80 сен, приблизительно пол американского доллара.

С верхнего балкона моего дома видна вся улица вниз до бухты; длинная японская улица со сплошным рядом маленьких лавок. Я видел, что из многих домов этой улицы переносили в больницу холерных больных; последнего унесли утром. Он был моим соседом, владельцем фарфоровой лавки. Его взяли силой, невзирая на слезы и горестный вопль его близких. Санитарные предписания запрещают лечить дома холерных больных; но их все-таки скрывают, несмотря на денежные штрафы и другие наказания; общественные больницы переполнены, обращение там грубое, больной совершенно разлучен со своими близкими. Но блюстителей народного здравия нелегко провести; они быстро разыщут скрываемых больных и являются с носилками и кули. Это может показаться жестоким, но санитарные законы должны быть строги. Жена моего соседа следовала за носилками с плачем и воплями, пока чиновник не заставил ее вернуться в опустевшую лавчонку. Теперь она заперта и вряд ли ее владелец отопрет ее когда-либо.

Такие трагедии кончаются так же быстро, как возникают. Оставшиеся в живых забирают пожитки, как только получат на это разрешение, и исчезают куда-то. И обычная уличная жизнь продолжает кружиться днем и ночью, не останавливаясь ни на мгновение, будто ничего не случилось. Странствующие разносчики с бамбуковыми тростями и корзинами, ведрами и ящиками проходят мимо опустевших домов, обычным криком предлагая товар; религиозные процессии с пением отрывков из сутр шествуют мимо; раздается меланхоличный свист слепого сторожа купален; блюститель порядка тяжело стучит посохом по мостовой; мальчик, продающий конфеты, бьет в барабан и поет любовную песенку, нежно-печальным, будто девичьим голоском:

Ты да я — мы неразлучны! Я долго был у тебя, но когда настал час разлуки, мне показалось, что не успел я прийти!

Ты да я — мы неразлучны! Я вспоминаю твой чай, простой чай из Уйи; мне же он казался чаем Гиокоро, золотистым, как цветок ямабуки!

Ты да я — мы неразлучны! Я шлю тебе весточку-сердце; ты — ждешь и принимаешь ее. Пусть рушится почта и рвутся телеграфные нити, — что нам до них!..

А дети резвятся как прежде. Они ловят друг друга со смехом и криком; они ведут хороводы, ловят стрекоз — привяжут их к длинной нитке и пустят; они поют припевы воинственных песен о том, как отрубают головы китайцам-врагам: «Кан, кан, боцу но, Куби во хане!»

Иногда вдруг смерть унесет одного из детей, а оставшиеся продолжают играть; и в этом великая мудрость.

Сожжение детского трупа стоит только 24 сены. На днях сожгли труп сына одного из моих соседей. Камешки, в которые он играл, лежат, озаренные солнцем, там, где он их оставил...

Как своеобразна любовь детей к камням! В известном возрасте камни — любимая игрушка всех, не только бедных детей. Каждый японский ребенок, имей он даже множество дорогих игрушек, иногда любит поиграть в камни. Для ребенка камень полон чудес; и это понятно, потому что и наука видит в камне величайшее чудо. Малютка смутно сознает, что камень гораздо сложнее, чем он кажется; и это правда. И не будь глупых взрослых людей, говорящих ему, что безрассудно привязываться всем сердцем к камням, камни никогда не надоели бы ему и были бы постоянным источником новых изумительных откровений. Ответить