Если верить народному преданию, то сынок моего соседа играет теперь в камешки неземные, в сухом русле «потока душ», может быть удивляясь, что они не бросают теней.

В основной идее поэтичной легенды о Сай-но-Кавара заключается безусловная правда: в мире теней должна продолжаться игра, в которую играют на земле все японские дети.

Продавец трубок обыкновенно обходил своих покупателей с двумя ящиками, привязанными к двум концам бамбуковой палки, перекинутой через плечо. В одном ящике был камыш различной толщины, длины и окраски и инструменты для приспособления камыша к металлическим трубкам; в другом ящике лежал его ребенок. Он поднимал головку и улыбался прохожим, или закутанный спал на дне ящика, или играл. Мне говорили, что ему много дарили игрушек. Одна из игрушек всегда была при нем, даже во время сна, и была очень похожа на «ихаи», дощечку с именем умершего.

Недавно продавец трубок бросил свои ящики на бамбуковый палке. Он шел по улице с маленькой ручной повозкой, разделенной на две половины; в одной лежал товар, в другой — малютка. Вероятно, ребенок стал слишком тяжелым для прежнего способа передвижения. Перед тележкой развевался маленький белый флаг с надписью: «Киссру-рао-коэ» — «здесь вставляют новые трубки».

И краткая просьба о благосклонной помощи: «Отасукэ во негаймасу!»

Ребенок был весел и здоров; я опять увидел дощечку, уже так часто обращавшую мое внимание на себя. Теперь она была прикреплена стоймя к высокой коробке внутри тележки, против постельки ребенка.

Следя за приближающейся повозкой, я скоро вполне убедился, что дощечка была ничто иное как «ихаи»: солнце ярко ее освещало и отчетливо виден был на ней обычный буддийский текст. Это возбудило мое любопытство, и я попросил моего старого слугу Маниемона сказать продавцу, что у нас трубки, которые нуждаются в новом камыше. Оно так и было.

Повозка тотчас подкатила к нашей калитке, и я подошел к ней.

Ребенок не дичился даже чужого лица. Прелестный был мальчик. Он лепетал и смеялся, протягивая ручонки, очевидно приученный к ласкам. Играя с ним, я внимательно рассматривал дощечку. Это был ихаи секты шиншу с «каймио», т. е. посмертным именем женщины. Маниемон перевел китайские буквы: «Почитаемая и уважаемая на нивах совершенства в тридцать первый день третьего месяца двадцать восьмого года летосчисления Мейдзи».

Слуга между тем принес попорченные трубки. Ремесленник работал, а я наблюдал за выражением его лица. Это был человек средних лет с симпатичной, усталой чертой вокруг рта, складкой, образовавшейся от постоянной привычной улыбки, свойственной многим японцам и придающей их лицам выражение неизъяснимо кроткой покорности.

Маниемон начал свои расспросы, а не отвечать Маниемону может только дурной человек: иногда мне кажется, что вокруг невинного дорогого чела старца я вижу сияние — будто ореол босацу.

Продавец трубок рассказал нам свою повесть. Его жена умерла два месяца после рождения ребенка. Умирая, она сказала ему: «Прошу тебя: пусть в течение целых трех лет со дня моей смерти ребенок не расстается с моей тенью; пусть мой “ихаи” всегда будет с ним, чтобы я могла по-прежнему окружать его постоянной заботой, кормить его грудью; ведь ты знаешь, что ему нужно материнское молоко целых три года. Молю тебя, помни мою последнюю просьбу».

Но когда мать умерла, отец не мог больше заниматься обычной работой и нянчить ребенка, требующего днем и ночью неустанной заботы; и он был слишком беден, чтобы нанять для мальчика няньку. Тогда он стал продавать камышовые трубки. Это давало ему возможность зарабатывать немного денег, не разлучаясь ни минуты с ребенком. Но у него не было средств покупать молока, и он больше года вскармливал мальчугана рисовой кашей с сиропом.

Я сказал, что ребенок выглядит очень здоровым, несмотря на то что лишен молока.

— Это потому, — ответил Маниемон с убеждением, даже с оттенком упрека, — что покойная мать его кормит; он молока получает довольно.

И мальчик улыбнулся тихой улыбкой, будто его коснулась нежная ласка из царства теней...

ХАРУ

Хару, воспитанная в родительском доме по обычаям старины, была воплощением самого чудного, самого трогательного женского типа в мире. Простота сердечная, естественная прелесть в обращении, послушание и чувство долга — результаты этого воспитания — только в Японии развиваются до такого совершенства; в каждом другом обществе, кроме древнеяпонского, эти черты были бы слишком возвышены и утончены.

К суровой современной жизни воспитание это плохо подготовляло. Девушке высшего круга прививали чувство полной зависимости от мужа, ее учили скрывать и ревность, и гнев, и печаль, даже если бы был повод к тому; ей внушали, что только кротостью следует побеждать все недостатки супруга. Словом, от нее требовали почти сверхчеловеческого совершенства и, хотя бы с внешней стороны, полного самоотречения.

Все это было бы возможно в совместной жизни с мужем равным ей, чутким и нежным, способным проникать в ее душу, никогда не оскорбляя ее.

Но Хару по происхождению стояла гораздо выше своего супруга и была слишком хороша для него, не способного понять ее должным образом. Они по воле родителей женились очень рано и сначала были бедны; но условия их жизни скоро изменились к лучшему благодаря способностям мужа. Подчас Хару казалось, что любил он сильнее, когда они были беднее; а женщина в таких случаях редко ошибается...

Она продолжала шить его одежду, и он всегда восхвалял ее умение. Все его желания она исполняла в точности; утром помогала ему одеваться, а вечером раздевала его. В их прелестном родном уголке она создавала покой и уютность; неизменно улыбаясь, она прощалась с ним утром, встречала его вечером; она с безукоризненной любезностью принимала его друзей и вела хозяйство удивительно бережливо, редко требуя к себе дорогого внимания. Но он и сам ничего не жалел для нее; богатая и изящная одежда, как серебристые крылья бабочки, всегда украшали ее стройный стан. Часто он брал ее с собою в театр, на прогулки, — туда, где весной цветут вишневые деревья, летом ярко блестят светлячки, а осенью пурпуром окрашиваются кленовые листья. То они уезжали на целый день в Майко, на берег моря, где гибкие сосны склоняются, будто девушки в пляске; то проводили вечернее время в Киёмидзу, в старинном загородном доме, где все кажется далекой, туманною грезой; где лес отдыхает в тени, и, журча, вытекает из ущелья горы ручеек, холодный, прозрачный; где слышатся ласково-грустные звуки невидимых флейт, так дивно поющих старинную песнь, в которой сливаются мир и