течение столетий отражалась на внешности чиновников и правительственных лиц. Издревле дворянство проявляло еще более гордую сдержанность, и торжественность росла с каждой ступенью рангов, — все выше до того страшного церемониала, которым был окружен Тенши-сама (микадо), лика которого ни один смертный не должен был видеть.

Но в частной жизни обращение даже высокопоставленных лиц отличается любезной непринужденностью; и если не считать некоторых исключений, на которые современная мода наложила свой отпечаток, мы видим и в наше время, что дворянин, судья, верховный жрец, министр, офицер в промежутках между исполнением служебных обязанностей дома еще считаются с требованиями очаровательной древней вежливости.

Улыбка, озаряющая разговор, — лишь одно из проявлений этого этикета вежливости; но чувство, символом которого служит улыбка, играет огромную роль. Если у вас случайно есть образованный друг-японец, оставшийся еще верным духу своей нации, нетронутый современным эгоизмом и не подпавший под чужое влияние, то вы можете на нем изучить главные социальные черты всего народа. Вы заметите, что он почти никогда не говорит о себе; на ваши упорные вопросы о его личных делах он с учтивым поклоном постарается ответить как можно короче и неопределеннее. Но со своей стороны он подробно будет расспрашивать о вас, будто ваши мнения, мысли, даже незначительные подробности повседневной жизни его глубоко интересуют. И никогда он ничего не забудет из того, что когда-либо узнал от вас. Но его любезное, сочувственное любопытство имеет свои строгие границы, — быть может, и его наблюдательность. Он никогда не затронет вашего больного места и останется слепым и глухим ко всем вашим маленьким слабостям. Он никогда не будет хвалить вас в лицо, но и смеяться не будет над вами, не будет осуждать вас. Он вообще никогда не критикует личности, а лишь последствия поступков. Если вы обратитесь к нему за советом, он никогда не будет критиковать ваших намерений, — самое большее, если он соблаговолит вам указать иную возможность, приблизительно в следующих осторожных выражениях: «Быть может, для вашей непосредственной выгоды было бы полезнее поступить так-то или так-то».

Если необходимость заставит его говорить о другом, он никогда не заговорит прямо о данном лице; своеобразным окольным путем он приведет и скомбинирует все достаточно характерные черты, чтобы вызвать нужный образ. Но вызванный им образ пробудит только интерес и хорошее впечатление. Этот косвенный способ говорить о ком-либо совершенно соответствует школе Конфуция.

«Даже, если ты убежден в правоте своего мнения, — говорит Ли-Ки, — никогда не высказывай его».

Возможно, что в вашем друге найдется еще много других черт, непонятных без некоторого знакомства с китайскими классиками. Но, и не зная их, вы скоро убедитесь в его нежной деликатности по отношению к другим, в его приобретенном воспитанием самоотречении. Ни один цивилизованный народ не постиг так глубоко тайны счастья, как японский; ни один не проникся так глубоко той истиной, что наше счастье должно быть основано на счастье окружающего нас, следовательно, на самоотречении и долготерпении.

Поэтому в японском обществе не процветает ни ирония, ни сарказм, ни язвительное остроумие. Я могу даже сказать, что в культурном обществе этого не встретишь никогда. Неловкость не осмеют, не осудят, экстравагантность не вызовет пересудов, невольная погрешность не подвергнется насмешке.

Правда, в этой закоснелой в оковах китайского консерватизма этике индивидуальность подавлена идеями. А между тем именно этой системой можно было бы достигнуть наилучших результатов, если только ее расширить и урегулировать более широким вниманием социальных потребностей, научным признанием важной для умственной эволюции свободы. Но так, как она велась до сих пор, она не способствовала развитию индивидуальности, наоборот, пыталась подогнать всех под один уровень, царящий и поныне. Поэтому иностранец, живущий в глубине страны, не может не тосковать иногда по ярким крайностям европейской жизни, по более глубоким радостям и страданиям, по более тонкому и чуткому пониманию. Но эта тоска охватывает его лишь иногда: интеллектуальный недочет в избытке вознаграждается невыразимой прелестью общественной жизни. И тот, кто хотя отчасти понимает японцев, не может не признать, что они все еще тот народ, среди которого легче жить, чем где-либо.

Я пишу эти строки, а в моем воспоминании восстает один вечер в Киото.

Проходя в толпе по улице, залитой сказочным ослепительным светом, я немного отошел в сторону, чтобы ближе рассмотреть статую Джизо перед входом в маленький храм. Статуя изображала Козо (Аколита), прекрасного мальчика с улыбкой обожествленного реализма. Пока я стоял, погруженный в созерцание, ко мне подбежал маленький мальчик лет десяти; он сложил руки, склонил головку и несколько минут молча молился перед изображением божества. Он только что расстался с товарищами, и на его разрумянившемся лице лежал еще отблеск радостного оживления, вызванного играми. Его бессознательная улыбка была так похожа на улыбку каменного ребенка, что он казался близнецом его. Я подумал: «Эта каменная и бронзовая улыбка не простое подражание: буддийский художник создал символ — ключ к пониманию национальной улыбки».

Это было дано; но мысль, невольно пришедшая мне тогда в голову, кажется мне верной и теперь. Как ни чуждо Японии происхождение буддийского искусства, но улыбка народа отражает то же чувство, как и улыбка босацу: счастье самообладания и самоотречения.

«Если один человек победит на войне тысячу тысяч врагов, а другой победит самого себя, то вторая победа доблестнее первой. Никто, даже божество, не в состоянии уничтожить победы человека над самим собою».

Подобные буддийские изречения — их много — высказывают нравственные тенденции, составляющие особенную прелесть японского характера. Мне кажется, что весь нравственный идеализм народа воплощен в Камакурском Будде; лицо его, спокойное, как глубокие тихие воды, говорит: «Нет счастья выше покоя!» Нет создания рук человеческих, которое лучше выражало бы эту вечную истину... К этому безграничному, просветленному покою всегда стремится Восток. И он достиг идеала великой победы над самим собою. — И даже теперь, когда новые течения всколыхнули поверхность и рано или поздно грозят возмутить его глубочайшие глубины, японский дух, в сравнении с западным, еще полон чудес созерцательного покоя.

Японец недолго останавливается на отвлеченных размышлениях о последних вопросах, заставляющих нас ломать голову, — а может быть, и просто пройдет мимо них; и мы не найдем в нем желаемого понимания нашего интереса к этим вопросам.

«Что вас волнуют религиозные искания, это понятно, — сказал мне однажды японский ученый, — но также понятно, что мы не думаем об этом. Буддийская философия глубже вашей западной теологии. Мы ее изучили. Мы погружались в глубину исканий и каждый раз находили, что под этими глубинами открываются еще другие, неизмеримые; мы