– Ты хороший математик, Гельмут, но твоей невесте придётся подождать. Говорят, в России совсем нет дорог и полно грязи, приятной лишь свиньям…

– Мой старик говорил, что нет ничего лучше сала из тех свиней к домашнему шнапсу. А какую там делают кровяную колбасу, не хуже, чем в Вестфалии…

– Заткнись или расскажи это нашему повару!

Смех разрядил обстановку.

– Вилли, а ты чего?

Тот отложил письмо:

– Гамбург сильно бомбят англичане. Отец с семьей перебрался в Дрезден. Там безопаснее. Сестра рада. Написала, что посетила музей Карла Мая и теперь в восторге. Ещё у нас ввели карточки на фрукты и картофель.

Кто-то затянул «Эрика, как мы тебя любим». Всё как всегда. Надо так надо. Фюрер, в конце концов, знает, что делает. После долгих споров, бесед, вопросов и сомнений солдаты успокоились. Главное, наступила определённость и наконец прервалось томительное ожидание, измотавшее нервы даже неисправимым весельчакам и балагурам.

Прошлые победы воодушевляли даже самых мрачных пессимистов. Ну и ладно, пусть год! Когда они со славой вернутся на немецкую землю, их снова начнут обнимать, целовать, приветствовать, ласкать, забрасывать цветами, шоколадом и конфетами. Не всех, но каждый надеялся, что ему повезёт. Да и потери, несмотря на где-то встречающееся ожесточённое сопротивление, на удивление малы.

Дождавшись, когда солдатское возбуждение немного угаснет, капеллан стал отправлять службу. Он знал, что вряд ли кто уснёт перед грядущим событием. А собравшихся рядом с ним людей нисколько не волновало, что вокруг лес, нет белой скатерти, а с ветхого деревянного столика свисает красный флаг со свастикой в центре, и стоит на нём небольшое чёрное распятие с посеребрённым Христом.

– Пусть оберегает вас Бог и любовь близких… – начал он[141].

Командир разведбатальона поднялся на наблюдательную вышку. Эрих тоже был возбуждён, адреналин бурлил в его крови. Но он понимал, как верно выбран момент отдачи приказа. Скоро эйфория угаснет, далее вернётся решимость и способность рассуждать здраво. Верно, всё идёт обычным путём, как перед походом на Польшу. Ещё час, два, три – и солдаты окончательно успокоятся и расслабятся. Их дело выполнять приказ, а командование всё предусмотрело, и сбоев не будет. Но если утром не начнут…

Гауптман ещё не знал, что такое стресс или депрессия, но признаки уныния мог назвать сразу.

– Что там происходит у большевиков?

– Всё как в обычно. Но есть новость, там смотрят кино!

«Точно, варвары! Ничего, мы научим вас культуре!» – подумал гауптман, представляя, как орёт толпа волосатых и грязных питекантропов в шкурах, вздымая дубины в кривых руках. Живут беззаботно, руководствуются инстинктами, чужды всякой ответственности и долгу. А постоянное желание перебежчиков с другой стороны выпить? Впрочем, вроде, по марксистским убеждениям, алкоголизм считается смягчающим обстоятельством. Славяне! Помутнённый водкой разум, порочное тело и слабая воля.

Нет, они, немцы, не такие. Тот, кто проповедует слабость воли, – враг. Им не нужна тысяча моральных предписаний от Бога. Главное – кровь. Она бьётся в сердце немца, предписывая принимать верные решения без морали сомнений и угрызений совести.

Гауптман вернулся к себе в палатку и включил радиоприёмник. По берлинскому радио передавали бодрые танцевальные ритмы. Всё хорошо. Фюрер и нация в них уверены. Надо просто хорошо сделать привычную работу.

Кино на русском берегу заканчивалось. Под взрыв хохота прозвучали обидные слова: «А господа рыцари в обмен пойдут. На мыло менять будем». И во внезапно наступившей тишине другие: «Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет!»

А на немецком играла губная гармошка. Кто-то выводил мелодию: «И если со мной приключится беда, кто будет стоять у фонаря с тобой, Лили Марлен?»

Покидая вокзал, Ненашев зашёл в ресторан. Подозвал пианиста в очках и попросил: если кто-то станет очень настойчиво интересоваться панной Ненашевой, которая в девичестве была Чесновицкой, то передать этому господину его скромный подарок…

– Остановись у парка, – попросил Ненашев водителя. – Подождёшь пять-десять минут?

Улица Ленина выглядела подозрительно. Рядом светился огнями танцплощадки парк и играла музыка, но небольшие кучки людей в военной форме не спешили культурно провести тёплый субботний вечер, флиртуя с дамами, а, глядя на часы, тихо перешёптывались.

– Я с вами, – оценив обстановку, заявил шофёр.

– Даже туда? – Максим мотнул головой в сторону постройки с отдельными входами для мужчин и женщин. – Считаешь, я один не опростаюсь?

– Мне запретили оставлять вас одного.

– Хорошо, пойдём вдвоём! А то мне доктора тяжести запретили поднимать!

В темноте Ненашев не видел, но знал, что его телохранитель покраснел. Фраза срабатывала всегда.

– Успокойся. У меня пятиминутный перерыв на «ля моменталь».

Сотов начал переваривать: «Что бы это значило?», а Максим усмехнулся: задание «отвлечь внимание и сбежать с приёма» он выполнил.

Спустя пару минут на аллее парка появился человек в командирской форме. Он шёл, лихо заломив фуражку на затылок, слегка покачиваясь и раздражённо ворча под нос: «До чего диверсанты довели пенсионера», – но никто слов не слышал, и внешне казалось, что Ненашев ищет кого-то для продолжения вечера.

Рядом, в ста метрах, под гром оркестра танцевали беззаботные люди.

Счастье моё, я нашёл в нашей дружбе с тобой

Всё для тебя – и любовь, и мечты…

Давно закончил выступление хор Белгосфилармонии, и теперь по парку имени Первого мая летел вихрь чарующих звуков, под них кружились девушки в летних платьях, юноши в костюмах и неизменные военные.

Панов злился. Ещё пять минут – и «влюбленная пара» навсегда покинет точку «бифуркации». Встанет со скамейки и продолжит веселиться. Ищи тех бабочек в ночи! «Аллея охов и вздохов», – прочитал на табличке Максим, не преминув тем же наглядно выразить свои чувства.

Но вот и «объект». Вернее, влюблённая парочка, целующаяся на укрытой кустами скамейке. Он понаблюдал за ними пару минут – ошибиться было нельзя – и лишь тогда начал действовать.

– Почему вы меня не приветствуете? И головной убор, между прочим, так не носят!

Темноволосый плотный парень, на голову выше Ненашева, презрительно посмотрел на майора с пушками в петлицах. Чувствуя запах, он даже не стал смотреть ему в глаза. Быдло, большевицкая пьянь! Но на нём форма русского капитана, и назначенное время ещё не наступило.

Он поднялся и нехотя приложил правую руку к виску, а в ответ очень характерно вскинули ладонь. Как красиво, очень по-русски, словно у его отца.

Какой отвратительный звук! Что-то холодное вошло под его ребра и чуть повернулось.