Богдан Хмельницкий прислал Нечаю грамоту, где приказывалось города, захваченные казаками, не отдавать царским войскам и всех московитов выгонять из них в три шеи. Оборонцам Старого Быхова Хмельницкий предложил не сдаваться московитам, но сдать город «белорусскому полковнику» Нечаю и ему, киевскому гетману, восстанавливающему Русь в пределах границ Киевской Руси. Иван Нечай укрепил свой полк литвинскими добровольцами. Девятнадцать сотен казаков белорусского (белорусцами называли себя преимущественно донские русские казаки, не признававшие Киев главным русским православным центром) полковника имели уже не гарнизоны, а целые зоны. Так, Кричевский повет отошел к Нежинскому полку Нехая.

Казаки, однако, не ограничивались добровольцами, а загоняли людей в свои полки силой. Крестьяне строчили жалобы на Нечая, что их отрывают от пашни и заставляют служить в армии. Что касается Старого Быхова, то его уже никто не штурмовал. Царских войск не осталось в округе. Почувствовав враждебность казаков, царь еще весной попытался избавиться от присутствия казачьего войска в Литве, но не смог. Тогда в мае в Чаусы приехал киевский полковник Антон Жданович и стрелецкий сотник Никита Сивцов, чтобы разобраться в ситуации. Сивцов имел наказ царя постараться вывести из Литвы хотя бы часть русского войска Хмельницкого. Сюда же приехали казачьи сотники из Кричева, Горок, Росны, Нового Быхова и других городов. Члены комиссии пришли в ужас от фактов мародерства и преступлений захватчиков на земле Княжества. Уже после оккупации городов и сел московские ратники продолжали забирать людей в казаки (легкую кавалерию), но куда на самом деле делись эти люди, никто толком не знал: их больше никто не видел. Некоторых позже находили повешенными, иных утопленными, другие же так и числились пропавшими без вести. Особенно лютовали захватчики в не защищенных никем весках. Так, в Сядлуках «осмнатцать человек ножами порезали, четырех жонок жгли и замучили насмерть, дву девок в недо-рослых летах изнасиловали». В Березовцах — «дву человек срубили, дву мучили», в Алешне — «шесть человек срубили на смерть», в Поляниковичах — «четыре человека мужиков срубили, а трох замучили»… В списках жертв указывалось, что в этих местах вообще «никакова мужеска полу не узришь от жестоты Московской».

Попытка Ждановича увести русские части из Литвы провалилась, разбившись об «неприступную крепость» Нечая. «Белорусский полковник» на все требования Ждановича отвечал одно: мол, в Менске, Борисове и других городах казаков уже совсем нет, а до разбойничьих банд он-де не имеет никакого отношения. Хотя чуть позже, летом, Нечай уже докладывал царю, что действует под Бобруйском против литвин-ского полковника Оскирко и обороняет переправу через Березину вместе с Иваном Хованским… Сложно было разобраться, друг Нечай или же враг. Полковник хитрил в стиле гетмана Хмельницкого, стараясь делать вид, что одной ногой все еще на стороне царя. Хотя эта тактика уже плохо действовала.

Но Кмитичу пока было не до всего этого. О делах Хмельницкого и его казаков он пока что также ничего не знал. Усугубляла состояние отчаяния Кмитича и весть о смерти Обу-ховича. Филипп Обухович, талантливый воевода, инженер, тактик, скоропостижно скончался в каком-то польском городишке. От этой печальной вести слеза побежала по небритой щеке Кмитича. Он вспоминал сосредоточенное лицо Обу-ховича, вспоминал грохочущий и горящий Смоленск, вечно недовольного, но несгибаемого воеводу в его широкополой шляпе, то, как они виделись в последний раз… Кмитич корил себя за то, что даже не попрощался с Обуховичем — тот куда-то срочно уехал, а вскоре Варшава, захватом которой он так ловко руководил, опять была отдана шведам. Без боя. «Боже, я даже не знаю, сколько лет ему было! Сорок? Сорок пять? Пятьдесят?» Кмитич думал о том, что Обухович выглядел все же не совсем здоровым при осаде Варшавы. Козни Смоленской шляхты, укрепление и оборона Смоленска, суд, штурм Варшавы… Все это, видимо, отразилось на нервах, на сердце Обуховича… Болел… Но разве бы признался когда в этом?! «Лучшие люди уходят! — утирал Кмитич слезу. — Воевать скоро будет некому!»

— Я объявляю свою войну! — заявил в гневе Кмитич комиссарам и направил свою хоругвь в пятьдесят казаков — легких всадников-шляхтичей — к Голубым озерам на воссоединение с отрядом партизан, что, по слухам, действовал в районе Лынтупов, наводя дикий страх на московитов.

Лынтупы — маленький окруженный глухими лесами и озерами городишко с населением в семьсот-восемьсот человек, встретил Кмитича какой-то зачарованной тишиной. Подъезжая к городу, отряд проехал дорогой, вдоль которой возвышались гигантские древние тополя, посаженные здесь, вероятно, еще во времена Миндовга… Кмитич лишь присвистнул, с удивлением глядя на чудо-деревья, которые дали бы фору древнему дубу Диву в своих исполинских размахах.

Реформация литвинской церкви, кажется, вообще не затронула заповедный край Лынтупов — по крайней мере, в городе Кмитич не заметил протестантских церквей — только католический костел в готическом стиле. Сюда и зашли помолиться. Люди Кмитича словно окунулись в стародавние времена Витов-та — все в городе дышало атмосферой минувших эпох. Причиной же необычной местной тишины была вовсе не война, которая коснулась и Лынтупов. Тут было что-то иное: в природе, в воздухе, в самом месте. Здесь словно время замедляло свой бег.

Горожане рассказали, что псковский полк, захвативший город, затем спешно снялся и очень быстро ушел, побросав даже бочки с порохом.

— Партизаны? — спросил Кмитич.

— Нет, — отвечал местный бурмистр, седой как лунь пан лет шестидесяти в меховом старомодном плаще и такой же старомодной соболиной шапке с пером, — черный бер, брат бурого мишки.

— Локис?! — брови полковника взметнулись.

— Тише! — испуганный взгляд старика уперся в глаза Кми-тича. — Не называй его имени. Придет! Говори «черный медведь» или «паденга», как его раньше кликали.

— Черные медведи уже давно вымерли, — усмехнулся Кмитич. Он тут же вспомнил рассказ Алеси. «Люди здесь все еще живут прошлыми веками. Даже местная шляхта выглядит как в годы Острожского!» — думал Кмитич, глядя на бурмистра.

— Оказывается, не вымерли черные медведи, — качал белоснежной головой староста, задумчиво поглаживая усы, явно озадаченный и напутанный, — думали, что вымерли. А вот нашли под городом нескольких московских ратников. Их порвал кто-то словно когтями большими острыми. Не волк точно и не бурый медведь.

— А может, зубр?

— Зубр в наши места почти не заходит, да и рогами бьет не так. Старики посмотрели на раны убиенных и сказали, что когти медведя, но слишком большие, как у черного бера были. Но он здесь вообще не водился. Его видели намного западнее и севернее, и уже лет пятьдесят как никто не встречал. Охотники, говорят, последнего убили в лесу под Россиенами. Но вот, вернулся-таки черный бер. Рвет почему-то только москалей. Видимо, ратники московские не умеют бродить по местным лесам. А может… чует зверь пришлых.

— И вот целый полк испугался медведя? — не поверил Кмитич. — Это же дурка какая-то!

— Людей бы никогда не испугался полк. А вот духа нечистого — испугался. Нечисто здесь что-то, — размышлял староста, — ибо псковитяне напуганы здорово были. О каких-то оборотнях говорили, о волколаках, что на них нападают ночью. Но я так думаю, они черного бера повстречали. Вернулся-таки зверь. В глубокой чаще отсиделся…