В народе про дев лебединых всякое сказывают. Будто бы перо свяжье способно любую болезнь одолеть, а сама дева, коль повстречаешь на рассвете, коснется рукой, одарит силой и здоровьем…

А на закате если, то, наоборот, лишит и того и другого…

Детей они уносят, налетят белой стаей, закружат, завьюжат, подхватят на крыла, и поминай как звали: мол, свои у свягов не родятся, вот человеческих и берут понянчиться.

Снежка развела руки.

Пальцы ее зашевелились, сплетая полупрозрачную сеть из воздуха. И отступил цесаревич, а тот самый неприятного вида писарь, который тоже туточки очутился, напротив вперед будто бы подвинулся. Тихо стало.

Похолодало знакомо.

И вой раздался, пронесся по дворцу, да такой, что зазвенели стеклышки на хрустальной люстре, сама она угрожающе качнулась, но цепи выдержали. А Лизавета прикинула, что аномалия перешла на новый уровень.

Скоро она.

Теперь призрак более не напоминал покойную. Да и призраком, говоря по правде, не был. Пред людьми предстало нечто, сплетенное из грязного тумана. Оно выло и стенало неразборчиво, сыпало проклятиями…

— Отпускай, — велел писарь. — От этого толку не будет, одни проблемы…

И Снежка крутанула запястьем, сворачивая сеть. Взвыло. Зазвенело. Сыпануло снежком, а после жаром обдало — развоплощение, если подумать, к реакциям экзотермическим относится. Тем, кто стоял ближе, досталось сильнее. Снежку огонь не тронул, а вот писарь отшатнулся, сбивая пламя с мундира. Кто-то выругался, кто-то…

А Снежка задумчиво произнесла — и голос ее был слышен всем:

— Очень злая душа.

Рыжая сидела в уголочке, изо всех сил притворяясь незаметной, и грызла ногти. Димитрию бы смотреть вовсе не на нее. Пусть тело невинноубиенной и унесли в мертвецкую, а пол был чист и ничего-то, кроме разве что рассыпанных розовых лепестков, не напоминало о несчастье, но…

Ему бы на эти лепестки смотреть.

И думать, кто в очередной раз наведался в оранжерею, потревожив покой розовых кустов. Садовники опять станут материться и причитать, а заодно уж поклянутся, что ничего не видели, не слышали и близко не ведают, кто шалит…

Они так и сказали, мол, шалят.

Дворцовые.

Дикий люд. Понравилась тебе барышня? Так отправь кого к цветочнице, пусть составят букет красивый, со смыслом тайным. Барышни очень эти самые тайные смыслы ценят. И букеты из «Помазеля», где самый махонький пучок незабудок в двадцать пять рублей встанет. Оно, конечно, дороговато, а может, лениво просто, вот и лазят время от времени особо ретивые по кустам. И не столько возьмут, сколько потопчут…

Или вот еще можно подумать, почему казаки на посту заснули. И ладно бы в первый раз подобная… даже не оплошность, тут у Димитрия иные слова на язык просились, которые в обществе потреблять неможно. Однако же…

Стоит старший, хмурый, злой. Пальцами шевелит, будто разминает. А младшенький, новенький, вовсе попритих.

Рыжая же ногти грызет.

И как ее снова угораздило-то? Стрежницкий пока работать лишь начал, спрашивать о результате рано, но с ее умением встревать в дела непотребные как бы поздно не оказалось.

Подойти, что ли?

Димитрий огляделся.

Его люди работали споро, слаженно, только чуял — не поможет. Не оставили им следа, кроме как легкого призрачного, и тот поди зацепи.

Свяжья полукровка отмерла, крутанулась на пальчиках, руки расставивши, и показалось, полетели в стороны белые перья лебяжьи.

Не перья.

Лепестки.

Подняло, завихрило… а лицо ее задумчивое, с улыбочкой… а может, она? Нелепо, но… кто знает, на что нелюди способны? Вон сам Димитрий при императрице-матушке с молочных лет своих состоит, а все равно, мнится, и половины правды не ведает.

С другой стороны, зачем ей?

Матушка сказывала, будто иным народам до человеческих страстей дела нет, что власть не привлекает… а если не власть?

Если ей Лешек глянулся?

Димитрий обошел свягу стороной. Нет, они и виделись всего раз… или и раза довольно будет? А с другой стороны, с покойною Лешек не заговаривал, особо средь девиц прочих не выделял… Тогда зачем? Не думает же она все полторы сотни красавиц передушить?

Свяга пошевелила пальчиками, выплетая из роз удивительной красоты платье. А вот и та, для которой оно предназначено. Этот призрак лишь начал формироваться. Он был полупрозрачен, невесом и нестабилен.

— Кто? — спросил Димитрий, и свяга протянула руку, приглашая. А он, не колеблясь, коснулся бледных, каких-то слишком уж хрупких, будто изо льда выточенных, пальцев. И свяга вздохнула, а в следующее мгновенье…

Темный коридор.

Дворец огромен, и все коридоры освещать, этак и разориться можно… даром, что ли, батюшка в собственном их доме дюже ругаться изволит, когда кто-то допоздна сидит и свечи жжет. Во дворце давно уж не свечи, и приказчик сам батюшку уговаривал, чтоб тоже электричество провел, мол, так оно выгодней будет. Только батюшка упрямый.

Будь маменька жива, она б сумела достучаться.

И Аленушку свою не стала бы неволить. Сама приговаривала, что в невольном браке счастья не сыскать, а жить несчастливою… зачем?

Вот и Аленушка не знала зачем.

Спешила.

Бежала.

Как же… она так боялась, так… Когда батюшка велел собираться, не посмела перечить. В последний год характер его сделался вовсе невыносим. Прошлый раз, когда лишь сказала она, что есть у нее дружок сердечный, за палку хватился и по плечам… больно было, а целитель после с батюшкой беседовал. Тот и сам каялся, купил шелку на платье, желтого, и еще поплину в полосочку, пообещал, что без Аленушкиного на то согласия замуж ее отдавать не будет… Однако раскаяния ненадолго хватило.

Велел собираться.