Эта мысль всецело им завладела.

Зрачки расширились.

Дыхание оборвалось.

А в следующее мгновение Боровецкий дернулся всем телом. Стрежницкий успел отшатнуться, но… Последнее, что он помнил, — грохот, от которого заложило уши…

И яму.

Ту самую яму в лесу. Вывернутая сосна, корни которой торчали из земли. Желтоватая шуба листвы. И гладкие скользкие стенки. Он летел в эту яму, кувыркаясь, и главное, что не было Михасика, готового прикрыть собой. Пули осиным роем спешили следом, и Стрежницкий знал — догонят.

Ему не жить.

Ему…

После было возвращение. И мрачный Штриковский, которому выпало быть секундантом, а значит, докладывать начальству, как вышло так, что опытный агент попался в дурацкую по сути своей ловушку.

— Лежи, — буркнул он, неловко поправляя подушку. И взгляд отвел. — Боровецкий помер. Сердце стало… целитель пытался… сказал, что из-за травки… перебрал… урод…

Стрежницкий мысленно согласился.

Но говорить у него сил не было.

— В лицо пальнул… пистоль аглицкий, для скрытого ношения… тебе повезло, пуля в глаз вошла, но слабая. — Штриковский вздохнул тяжко и произнес: — Пистоль у него в руке рванул… тебя того еще… осколками посекло чуток. Наш-то подлатал, но как оно срастется…

— Хватит болтать. — Целитель оттеснил Штриковского. — Ему покой нужен, если, конечно, вы хотите, чтобы он в принципе восстановился…

Штриковского выгнали.

А Стрежницкому ослабили путы обезболивающего заклятия и увеличили интенсивность регенерационного.

— Живучий ты, засранец, — с каким-то непонятным восторгом сказал целитель. — Прислать кого?

Стрежницкий прикрыл глаза.

Кого?

Не вовремя он Михасика отпустил. Тот бы понял, что делать… а тут… все болело. И боль была изматывающей, нудной, она то наплывала, то отступала, позволяя думать, только мысли путались. А потом возвращалась яма.

Скользкие края.

Влажная глинистая земля, мешанная с прелой листвой.

Им повезло не замерзнуть.

И глина залепила раны, не дала истечь кровью. Земля… он был еще молод, но все одно тянул силы, каким-то чудом разделяя их с Михасиком. И тот дышал… ему было страшно, как никогда в жизни, ни до, ни после той ямы. Казалось, что если Михасик перестанет дышать, то и сам Стрежницкий умрет.

— Дурно выглядите, — сказал кто-то, вытаскивая из кошмара. И Стрежницкий скривился, а скривившись, вспомнил, почему делать этого не стоит. — Лежите уже… мне сказали, что вы почти померли…

Рыжая сидела у кровати.

Откуда она взялась?

В платьице своем сереньком с двумя рядами пуговичек, которые смотрелись почему-то не скромно, а весьма даже вызывающе. И воротничок этот беленький. Манжетики.

Коса до пояса.

Глазища что вишня спелая…

Вишня в том году уродила. И он, забравшись на самую вершину, ел. Срывал темные гладкие ягоды и ел, жмурясь от солнца и удовольствия.

— И стоило оно того? — с упреком произнесла рыжая, отжимая тряпицу. Миска с водой стояла тут же, рядом с папочкой, в которой о рыжей рассказывалось, и старой пепельницей. Ее Стрежницкий использовал вместо пресс-папье.

— Д-да…

Голос хриплый и щеку полоснуло что огнем, но молчать Стрежницкий не мог. И не важно, о чем говорить, просто вдруг вернулось то старое, подзабытое, казалось, ощущение, что если он замолчит, то умрет. Вот просто.

Беспричинно.

И…

— Дурак вы.

— Да.

— Пить хотите?

Безумно. И это нормально, целительские заклинания всегда вызывают дикую жажду. Ему даже объясняли почему, что-то там со внутренними резервами организма и…

— Да.

— Тогда я сейчас… подождите…

Она встала.

Юбки шелестят, каблучки цокают… Михасик прибирался, но как умел… а комнатных он не привечает, да и Стрежницкий не любит, когда посторонние по покоям его лазят. Но сейчас вдруг вспомнились и мятая постель, в которой он изволил леживать, и вид собственный, до крайности непрезентабельный, и то, что на столе рабочем развал, да и одежда наверняка валяется…

— Вы знаете, вам бы здесь прибраться не мешало…

Она вернулась с подносом.

Стрежницкий зачарованно следил, как она наливает воду, выжимает в нее сок из сморщенного лимона. Помнится, на прошлой неделе Михасику втемяшилось делать чай с лимоном, гадость вышла редкостная… сыплет сахар.

И щепотку соли.

Его дотравить собираются?

— Пейте, — строго велела рыжая. — Станет легче… нас учили… я попробую вас поднять… здесь вообще есть кто-нибудь, чтобы вам помог? А то, извините, сиделка из меня несколько… неудачная…

Он сделал глоток.

Питье оказалось на удивление приятным. Кисловатым, сладким и… именно таким, как нужно, чтобы треклятая жажда отпустила. Он пил, надеясь, что не слишком разливает воду, а она молчала.

Помогала.

И…

Зачем?

Знакомы-то всего ничего, и знакомство это прошло отнюдь не лучшим образом. Любовь с первого взгляда? Или… что-то еще?

Лепестки над водой.

Венок из ромашек… у той глаза были синие. Яркие, что небо весеннее… не догонишь, не пытайся… или пытайся… кружится, хохочет, голову запрокидывая.

Будешь меня любить?

Буду.

Вечно?

А как иначе, только так и любят, чтобы до последнего вздоха… и после него, конечно, тоже… губы ветром поцелованы, щеки мягкие, пахнут ромашками. И улыбка ее с ума сводит…

Нет ее…

Ушла…

Собственною рукой, а она… она только вздохнула и сказала:

— Дурак…

Если бы оправдывалась, если бы молила о пощаде… пощадил бы, не сумел бы, а она дураком… за что?

— У тебя жар. — Она положила руку на лоб, и ладошка ее была холодна.

Нельзя верить.

Нельзя…

Женщины что ветер… ложь, ложь, и только… яма вот есть… в яму падают, стенки скользкие… он лезет, лезет… а все равно соскальзывает туда, где вьется стальной рой… Марена же стоит наверху и смотрит. Смотрит, смотрит, смотрит… хоть бы руку протянула.

Помогла.

Нет.

Нельзя…

— Лежи, — велела она, и что-то горячее прижалось к вискам. — Я, конечно, целитель так себе, но… я позову кого-нибудь, ладно? Проклятье… кто ж тебя, дурака этакого, бросил одного? Руслана! Беги за помощью…