– У тебя все в порядке? – спросила она, потому что с самого начала их общение не походило на обычную беседу врача и пациента, и ей казалось уместным задать этот вопрос. Его не удивило, что она спрашивает.

– Вчера вечером у нас случилась беда. – Он выпустил ее руку. – Мой брат Бенджи – он у нас умный, студент, юриспруденцию изучает – попал в аварию на мотоцикле. Перелом бедра и костей таза, ушиб позвоночника. Жить будет, но…

Он передернул плечами, и Хелен окатило волной жалости. Ее рука, лежавшая между ними, двинулась было к нему и замерла на полпути.

– Мне ужасно жаль. Он же поправится?

– Когда-нибудь – да. Но сейчас он так мучается, что я просто не могу этого видеть. Вот еду к нему.

Он замолчал, и Хелен с нежностью смотрела, как он отбрасывает со лба прядь волос. Потом он поднял на нее взгляд – не робкий, словно в ожидании отказа, а открытый, приглашающий:

– Хочешь со мной?

И Хелен, не чувствуя ни замешательства, ни малейшей неловкости, ответила:

– С удовольствием, спасибо. – И прибавила: – Меня, кстати, Хелен зовут.

– Арнел Суарес, – представился молодой человек. Он улыбнулся и сразу показался не таким измученным. – Приятно познакомиться, сестричка.

– И мне, старший брат.

Бенджи Суарес лежал в маленькой палате на первом этаже захудалой больницы с серыми кафельными полами, влажно блестевшими от дезинфицирующего средства.

– У меня здесь есть знакомые, – с застенчивой гордостью сообщил Арнел. – Я заплатил, чтобы его положили отдельно и ему не пришлось оставаться тут. – Он обвел рукой длинную, ярко освещенную комнату, в которой вдоль голых стен выстроилось множество одинаковых коек с выкрашенными белой краской спинками.

Шум стоял страшный, и Хелен усомнилась в том, что здешние обитатели действительно чем-то серьезно больны. В дальнем углу трое мужчин, одетых не по-больничному, играли в карты на крышки от пивных бутылок прямо на коленях давно уснувшего пациента.

Палата, в которую положили Бенджи, была, напротив, маленькой и темной. Там находились еще три человека, все старики, и в воздухе витал такой отчетливый запах смерти, что становилось понятно: до следующего года они не дотянут. Окна заклеили полиэтиленовой пленкой, которая рассеивала резкий солнечный свет и отбрасывала на пол полупрозрачную тень. Одно из окон было наполовину открыто, и за ним виднелись пышные соцветия бугенвиллеи. Вентиляторы в проволочных клетках вяло помешивали воздух.

– Бенджи, – позвал Арнел и подошел к кровати. Лежавший на ней человек пошевелился и повернулся к ним. Лицо у него было бледное, рыхлое, круглое, и у Хелен оно сразу вызвало неприязнь, несмотря на заметное сходство Бенджи с братом. Ворочаясь в постели, он стонал и морщился. Со стального крючка над кроватью свисал пакетик с физраствором, тело больного под тонкой простыней казалось слишком огромным и непропорциональным. Из-под простыней тянулась прозрачная резиновая трубка, которая спускалась в большой стеклянный сосуд с маленькой ручкой. В трубку по каплям сочилась кровь, образовывая струйку, стекавшую в сосуд, на дне которого уже набралось сантиметра на три алой жидкости.

– Бенджи? – повторил Арнел, сел на табуретку рядом с кроватью и положил на пол кожаную сумку. Хелен так залюбовалась его слегка нахмуренными бровями и тем, как он поглаживает руку брата, что вздрогнула, когда вдруг поняла, что оба молодых человека разглядывают ее. Арнел – ласково, хотя и с удивлением, а больной – сердито, с обидой и нескрываемой неприязнью, как, бывает, смотрят дети. Он что-то быстро сказал брату, и Хелен угадала общий смысл, хотя и не знала языка: ей тут не рады, да и лицом она, в общем-то, не вышла. Легкость и непринужденность, которые она чувствовала в обществе Арнела, будто испарились, и она снова ощутила, как болит натертая кожа на внутренней стороне бедер, вспомнила о прыщиках на подбородке, пунцовеющих от жары.

– Magandang umaga. – Она надеялась впечатлить или смягчить Бенджи, но тот только осклабился, а потом, не в силах вытерпеть внезапный приступ боли, уткнулся лицом в подушку и что-то промычал. Разбирать его слова не было никакой необходимости, это был гневный мучительный вопль, не требующий перевода. Хелен вдруг пришло в голову, что боль – это в некотором роде столь же личное переживание, как и наслаждение, и она сказала: «Kuya, я оставлю вас вдвоем. Схожу за водой, пожалуй» – и быстро вышла.

Пойти налево она не могла, потому что слева была та самая просторная палата, обезличенная, расчеловечивающая, больше похожая на тюрьму, чем на больницу, и поэтому свернула направо, где коридор внезапно сужался, а лампы тускнели. Окна здесь скрывались за опущенными жалюзи. Запах средства для дезинфекции ослабел, пол вдоль плинтусов был серым. Вентиляторов не было, жара и влажность усилились, и казалось, будто с каждым вдохом рот наполняется теплой водой. Мимо с изможденным видом проскользнул неопрятный медбрат, державший в руках три папки с документами, которые он читал прямо на ходу и поэтому не заметил вжавшуюся в стену Хелен. Коридор заканчивался дверным проемом без двери. В слабом свете, льющемся из-под опущенных жалюзи, поблескивали сломанные петли. Стояла тишина, но это было не то спокойствие, которое наполняет пустые комнаты. Хелен прислонилась к стене, думая, сколько еще времени ей предстоит здесь провести.

Вдруг тишину нарушил слабый шум. Это был не человеческий голос и не обычный прерывистый стук каблуков по полу, а какой-то низкий, скребущий звук. Хелен слышала резкое и лихорадочное шуршание, будто неведомое животное рылось в земле, но к нему примешивался тонкий шелест, который не спутаешь ни с чем: так ткань трется о ткань. Шуршание прекратилось, потом началось опять, на сей раз еще лихорадочнее, а затем послышался голос – вернее, натужное кряхтение, ритмичное и бессловесное, в котором было нечто почти сладострастное. Сердце Хелен забилось, она сделала шаг вперед – и до нее снова донесся царапающий, скребущий звук и следом кряхтение, сменившееся стоном. Она крадучись двинулась вперед, к зияющему проему, и увидела прямо за дверным косяком сидящую на стуле женщину, по-видимому страшно уставшую, – она почти сползла с жесткого сиденья. Ее длинное и просторное черное одеяние развевалось, будто в палате работало сразу несколько вентиляторов. Однако женщина сидела неподвижно, а значит, никак не могла издавать эти странные звуки, и Хелен сделала еще шаг вперед. Тут сидящая начала медленно поднимать голову – так медленно, словно это требовало от нее огромных усилий, – ткань, прикрывавшая ее ноги, поползла вверх, и Хелен увидела, что она босая и ступни ее кровоточат. Она, должно быть, ранена и ждет врача, подумала Хелен, но эта мысль ее не утешила. Ее ужасно пугало то, что может предстать ее глазам, когда голова женщины наконец поднимется и она увидит ее лицо. Она отвернулась и тут услышала, как из коридора доносится ее собственное имя: «Хелен! Сестренка!» – и с облегчением двинулась на голос, дыша так тяжело, как если бы только что бежала, а не молча и неподвижно стояла у стены.

Арнел остановился в дверях, приглашая ее войти. Бенджи уснул, и по его пухлым щекам разливался румянец. Он был похож на маленького ребенка: кудри прилипли к блестящему от пота лбу, раскрытая ладонь покоится на подушке. Если бы не стеклянная бутыль с кровью у подножия кровати, можно было бы подумать, что он просто устал после долгого дня.