И вот она увидела его. За два года, проведенные в психбольнице, он постарел. Если это, конечно, можно сказать о молодом парне. Он и на пленке выглядел гораздо старше своего возраста, а теперь ему можно было дать на вид чуть ли не сорок. Все такой же худой. Все такой же бледный, одутловатый, словно лицо его покусали комары, и укусы эти и припухлости так и остались с ним навечно. Он был в спортивных штанах, клетчатой рубашке и спортивной куртке — все вещи очень чистые, но источающие тот особый запах больницы — смесь лекарств, дезинфекции и еще чего-то неуловимого, но сильного, по чему мы сразу определяем: так пахнет только больница.

На него не надели наручники. Он сидел, сгорбившись, положив руки на стол.

Не барабанит, — отметила про себя Катя. — Видно, отучили…

— Здравствуйте, Родион. Вы помните меня? — спросил полковник Гущин.

Шадрин не отреагировал, не ответил. Только руки — Катя внимательно следила за его руками — напряглись, пальцы спружинились, словно он слышал не ушами, а этими своими худыми нервными руками.

Катя подумала: он так старо сейчас выглядит, что просто невозможно представить его рядом с такой молодой матерью, как Надежда Шадрина-Веселовская, пусть она и родила его несовершеннолетней девчонкой, в пятнадцать. Он абсолютно не похож на мать. И все-таки кого-то он напоминает… и сейчас, когда он вот такой, это сходство…

Но тут Катя сама себя оборвала: какое еще сходство? Что ты выдумываешь? Смотри, слушай, наблюдай, ты за этим сюда явилась — за личным опытом, а не за выдумками.

— Я разговаривал с вашим лечащим врачом, Родион, — сказал полковник Гущин, — нам известно, что в больнице вы подверглись нападению других заключе… то есть других больных, которые вас избили. По какой причине произошло нападение?

Та-та-та… пальцы Родиона Шадрина коснулись стола.

— Так по какой же причине? Может, потому, что другие больные боятся вас из-за того, что вы совершили?

Родион Шадрин начал тихо барабанить — сразу очень быстро, четко, но в сложном рваном ритме.

Нет, не отучили его там, — подумала Катя. — Это все при нем. Но зачем Гущин спрашивает его и задает такие вопросы? Пытается вот так до него достучаться? Но когда он барабанит, достучаться невозможно.

— Врач сказал, что при нападении вы не защищались, не давали отпор, — Гущин встал напротив Шадрина, заслонив его своей толстой фигурой от Кати. — Мне хотелось бы знать почему?

Длинная дробь, плечи, локти Шадрина оставались неподвижными, лишь его кисти двигались, он уже стучал по столу не пальцами, а ладонями, словно барабанил в тамтам.

— Вы же можете разговаривать, когда этого хотите, Родион. Я знаю, что вы общались в семье со своими родителями и со своими родственниками тоже — с теткой, со своим двоюродным братом, с вашими приятелями по рок-группе. Вы ведь общались с ними со всеми.

Стук, стук, стук, та-та-та…

— Вы ведь разговаривали с ними, а не перестукивались. Два года большой срок, Родион, есть время для раздумий. Вы ничего не хотите нам сказать?

Стук, стук, стук, стук…

— А я подумал, вы, возможно, захотите нам сообщить вещи, которые, так сказать, остались да кадром тогда, два года назад.

Стук, стук, стук, стук, стук…

Или Кате показалось — или ритм изменился. Все такой же частый, рваный, но другой.

— Вы не удивлены, что вас снова привезли сюда из больницы через столько времени?

Стук, стук…

Зачем он задает все эти вопросы? — Катя встала так, чтобы Гущин не заслонял ей обзор широкой своей спинищей.

— А может, вы этого ждали, Родион? А? Что кое-что изменится в нашем с вами деле об убийствах?

Стук, стук, стук, стук, стук, стук…

— Я подумал, что вы потому и стучите, что не желаете говорить, боитесь говорить. Почему вы боитесь разговаривать, Родион?

Стук, стук, стук, стук, стук, стук, стук…

— У нас новое убийство, — сказал Гущин. — Точно такое же, как и два года назад, когда мы взяли тебя, парень.

В комнате для допросов воцарилась могильная тишина.

Руки Родиона Шадрина застыли в воздухе над столом.

Катя не могла оторвать взгляд от этих рук, они словно гипнотизировали их всех — своим молчанием, своим немым вопросом, своей осведомленностью, своим упорством, своей тайной.

Вот зачем все эти вопросы… чтобы посмотреть его реакцию на самый главный…

— Кто убивает сейчас? — спросил Гущин.

Тишина.

— Ты его знаешь, Родион?

Тишина.

— Вы вместе это делали раньше?

Тишина.

— Или ты этого не делал?

Тишина.

— Или ты не убивал? — спросил Гущин опять. — А убивал кто-то другой?

Руки Родиона Шадрина медленно легли на стол. Он вернулся в ту позу, в которой они и застали его, войдя в комнату для допросов. Опухшее лицо его ничего не выражало. Абсолютно ничего.

— Я бы хотел снова взглянуть на его татуировку, — эксперт Сиваков обратился к оперативникам.

Те подошли к Шадрину. Один показал жестом — поднимайся.

Шадрин поднялся. Катя увидела, что он высок ростом. Она снова вспомнила его красавицу мать, его красавицу тетку. Рост — только в этом его сходство с ними.

Оперативник показал — снимай спортивную куртку. Шадрин медленно снял. Затем оперативник повернул его к свету, к лампе и задрал рубашку и майку.

Катя заметила, что второй оперативник внимательно следил за происходящим, страхуя.

Эксперт Сиваков сунулся поближе. Кате тоже хотелось посмотреть. Тогда на видеозаписи она просто не обратила внимания на эту татуировку.

— Ах ты, дьявол, — внезапно тихо охнул эксперт Сиваков.

— Что там еще? — спросил Гущин.

— Другая.

— Что другая?

— Татуировка-то другая.

— То есть как? Как это другая?

— Посмотри сам, — Сиваков отстранился.

Гущин повернул лампу так, чтобы свет ее стал ярче. Катя осторожно приблизилась, стараясь опять-таки встать так, чтобы между нею и Шадриным находился Гущин. Не то чтобы она боялась… нет, просто было как-то физически нестерпимо находиться рядом с ним… с этим человеком, который, как ее уверяли, убил и распотрошил…

— Как в зеркале, — сказал эксперт Сиваков.

Катя увидела на бледной коже Шадрина на ребрах под мышкой словно синий длинный порез. Татуировка в форме линии с точно обломанными загнутыми концами. На первый взгляд совершенно такая же геометрическая фигура, что и раны на лицах лейтенанта Терентьевой и Виктории Гриневой.