– Ниц преклонись под ангельское пенье… – В голосе звучало ликование.

Вступили еще голоса:

– Святая ночь, божественная ночь…

На сцене, за младенцем Иисусом, возник хор. Человек пятьдесят, все черные, в сверкающих одеждах. Я даже не заметила, как они вышли. Теплый комок внутри стал расти, у меня перехватило дыхание.

– Святая ночь, божественная ночь!

Все это было так странно и нелепо, что я на секунду растерялась. Когда пение смолкло, я, можно сказать, испытала облегчение. Но музыка продолжалась. Надо было приготовиться к новой волне. Над сценой теперь висел цифровой экран со словами. Он словно возник сам собой, как и хор. По экрану бежали слова из красных точек:

ИБО ХРИСТОС ЗАВЕТ НЕСЕТ НАМ НОВЫЙ,

ЗАВЕТ ЛЮБВИ, МИЛОСЕРДИЯ ВЕСТЬ…

Зал тихо загудел. Это зрители вставали и принимались подпевать.

ОН СОКРУШАЕТ ЦЕПИ И ОКОВЫ, —

ВЧЕРАШНИЙ РАБ,

СТАЛ СВОБОДЕН ТЫ ДНЕСЬ!

Стоящие люди закрывали мне экран. Я тоже встала.

ВСЕХ ИСКУПИЛ

ОН ЖЕРТВОЙ ПРИНЕСЕННОЙ

И СМЕРТЬЮ СМЕРТЬ

СУМЕЛ ОН ПРЕВОЗМОЧЬ.

Весь зал поднял руки и раскачивал ими из стороны в сторону.

Кеннеди надела «бодунную» бандану.

– Что происходит? – спросила она, скосив глаза.

Я пихнула ее в бок.

И тут черная солистка, которая до этого пела не очень громко, скорее подпевала хору, внезапно вышла вперед.

– Христ-о-о-о-ос – Господь! – взревела она, и на табло вспыхнуло:

ОН – НАШ ГОСПОДЬ!

Все были так счастливы, так беззастенчиво религиозны – я вдруг поняла, что эти люди, которых мама называет «богомольными», на самом-то деле угнетены и только здесь, среди своих, чувствуют себя в безопасности и могут открыться. Дамы c торжественными прическами и в рождественских блузках выглядели очень славно и не стеснялись своего пения – их голоса вливались в общий хор. Кто-то запрокинул голову и даже закрыл глаза. Я подняла руки, чтобы понять, что все они чувствуют. Голова запрокинулась, и глаза закрылись.

ЛИКУЕТ МИР СПАСЕННЫЙ!

Я была младенцем Иисусом. Мама и папа – Марией и Иосифом. Копна соломы была моей больничной койкой. Вокруг стояли хирурги, врачи и сестры – когда я родилась и была вся синяя, они помогли мне выжить. Если бы не они, меня бы сейчас не было. Я ни с кем из них не знакома, не смогла бы узнать их в толпе, но они всю жизнь учились и работали, чтобы потом спасти мне жизнь. Это благодаря им я оказалась сейчас внутри огромной людской и музыкальной волны.

СВЯТАЯ НОЧЬ, БОЖЕСТВЕННАЯ НОЧЬ![22]

Кто-то меня стукнул.

– На, – Кеннеди протянула бандану, чтобы я вытерла слезы со щек. – Кончай грузить меня своим Иисусом.

Я не стала отвечать и снова запрокинула голову. Может, это и есть религия: когда бросаешься со скалы, надеясь, что тебя подхватит кто-то большой и заботливый. Даже не знаю, возможно ли такое – вдруг ощутить сразу все, да так сильно, что кажется, будто тебя сейчас разорвет. Я так люблю папу. Мне стало стыдно, что я вредничала в машине. Он просто пытался со мной поговорить, а я огрызалась, сама не знаю почему. Конечно, я вижу, что его не бывает дома. Я это годами вижу. Мне захотелось побежать домой и обнять папу, и попросить его не бросать нас надолго и не отсылать меня в «Чот», потому что я так сильно люблю его и маму, и наш дом, и Пломбира, и Кеннеди, и мистера Леви, что просто не могу уехать. Меня переполняла любовь ко всему на свете. Но в то же время я чувствовала себя как никогда одинокой и брошенной. Чувствовала, что никого у меня нет, но в то же время кто-то очень сильно меня любит.

На следующее утро нас разбудила мама Кеннеди.

– Эй, – сказала она. – В школу опоздаете.

Кинула нам несколько батончиков мюсли и пошла досыпать.

Было уже восемь пятнадцать. А Праздник мира начинался в восемь сорок пять. Я пулей оделась и побежала вниз по склону и по эстакаде, не останавливаясь. Кеннеди всегда опаздывает, а ее маме вообще все равно, так что она осталась есть хлопья и смотреть телик.

Я вбежала прямо в аппаратную, где мистер Кангана проводил с первоклашками генеральную репетицию.

– Я тут, – закричала я, размахивая сякухати. – Простите.

Малыши были такие миленькие в японских кимоно. Они все полезли на меня, как обезьянки.

За стеной мисс Гудиер объявила наш номер, и мы вышли. В спортзале было полно родителей с видеокамерами.

– А теперь, – сказала директор, – выступят первоклассники. Им аккомпанирует Би Брэнч из восьмого класса.

Первоклашки выстроились. Мистер Кангана подал мне знак, и я сыграла первые ноты. Дети запели.

Зусан, Зусан,

О-ха-на га на-га-ай но не

Со-йо ка-а-сан мо

На-га-ай но йо

У них здорово получалось петь хором. Кроме Хлои, у которой в то утро выпал первый зуб: она стояла столбом и засовывала язык в дырку, где он раньше рос. Мы взяли паузу, после которой надо было спеть песню по-английски и станцевать. Первоклашки запели и зашагали как слоны, сцепив руки и качая ими, словно хоботами.

– У тебя, слоненок,

Длинный-длинный нос!

– Да, сэр, и у мамы,

И у моей мамы

Тоже длинный нос!

И тут у меня возникло какое-то странное чувство. А потом я увидела маму – она стояла в дверях, на ней, как всегда, были огромные темные очки.

– А кого слоненок

Любит больше всех?

– Мамочку люблю я,

Вот кого люблю я

Больше-больше всех!

Я засмеялась, потому что знала – если мама увидит, что я пустила слезу, она на смех меня поднимет. Потом я опять посмотрела туда, где стояла мама. Но ее уже не было. Это был последний раз, когда я ее видела.

Пятница, 24 декабря

От доктора Джанеллы Куртц

Совету директоров

Настоящим довожу до вашего сведения, что я покидаю пост заведующего отделением психиатрии больницы «Мадрона Хилл». Я люблю свою работу. Люблю свой коллектив. Однако как психиатр Бернадетт Фокс, я вынуждена в свете трагических и загадочных событий, сопровождавших ее терапевтическую интервенцию, принять это решение. Благодарю вас за долгие годы совместной плодотворной работы.

Искренне ваша, доктор Джанелла Куртц

* * *

Отчет доктора Куртц о маминой интервенции

ПАЦИЕНТ: Бернадетт Фокс