– Ладно, тогда, раз уж собрались, может, сосредоточимся сегодня на блюграссе? Просто послушаем, как звучим вместе. – Бросаю на Сару умоляющий взор. – А потом уже обсудим стратегию.

– Согласна. – Моя подруга прожигает Седара глазами. Тот, не обращая внимания, просто кивает.

– Попробуем «Я улечу»?[57] – с облегчением предлагаю я. – Песенка простая, все ее знают. – И к Саре: – Поведешь?

Сама бы первая вступила, но не могу. Никогда не играла этот гимн с таким оркестром. Робею принимать на себя ведущую партию, тем более с папиной скрипкой.

– Ладно, – не спорит она. – Ре-мажор?

– Выдави пюрешки![58] – командует Седар.

Сару откровенно бесит выпендрежный блюграссовый жаргон, она закатывает глаза, но берет первые четыре ноты.

И вот не успели оглянуться, как все уже играем дружно. Поначалу, конечно, выходит некоторая путаница, каждый пытается подстроиться под соседа, но вскоре шероховатости сглаживаются. Орландо отлично держит ритм на гитаре, а его баритон просто идеально дополняет более высокий голос – тенор Седара. Роуз своим густым, богатым, глубоким альтом тоже подбрасывает качественных дров. Банджо ее звучит приглушенно – что и понятно, оно у нее с открытым низом, без резонатора, но тем приятнее получается контраст к Сариному, более «шумному». И даже Кеннет – на высоте.

Тон моей скрипки тоже прекрасно сочетается со всеми остальными и вносит в песню такую страстную тоску, какая раньше мне никогда не удавалась. Сара с Орландо даже время от времени мечут на меня удивленные взоры. Даже для них, значит, у меня выходит неожиданно.

Впервые ощущаю – буквально на губах! – вкус принадлежности к настоящей, почти профессиональной группе и искренне наслаждаюсь им. Мне кажется, в оркестре невозможно чувствовать себя одиноким – так синхронизируются сердца и умы его участников, связанные общим музыкальным построением в единую нить. Я, как пчелка нектар, впитываю в себя талант и страсть от каждого и наполняю ими свою скрипку. То, о чем я мечтала, на что надеялась, – все сбылось. Страх перед «потусторонним» инструментом и всем, что он способен натворить, растворяется где-то на периферии сознания.

Когда песня подходит к концу, с улыбкой поворачиваюсь к Седару. Мелодия расслабила меня, настроила на более беззаботный и игривый лад.

– Ну как? Довольна ли твоя душенька? Стоим ли мы времени и сил такого занятого, серьезного парня, как ты? Все ли управляются со своими «игрушками» достаточно ловко, чтобы угодить тебе?

Наш блюграссмен с показным смирением втягивает голову в плечи, но по глазам видно – он отнюдь не пристыжен.

– Годитесь, все годитесь, норм.

Орландо едва удерживается от хохота – очевидно, его веселит нарочито протяжный акцент Седара, который тот даже не думает скрывать. Сара, однако, поглядывает на нашего мандолиниста неприязненно, а Роуз на нее, в свою очередь, неуверенно. Команда из нас, надо признать, довольно странная, чреватая внутренними противоречиями, но ведь получается же классно!

Далее Седар берет на себя главную партию в «Похорони меня под ивой»[59]. Ее мы проигрываем несколько раз, пока все не освоятся в мотиве. Потом переходим к «Я изнурен». Тут вокальная часть достается главным образом Роуз и Седару, но подпеваем и Орландо, и я – в те отрезки, когда не орудую смычком, а отбиваю рубленый ритм. Сара явно не намерена в этой обновленной группе открывать рот. Однако несмотря на отшумевшие споры по поводу «занудного» традиционного репертуара, она, похоже, начинает получать удовольствие от происходящего.

Когда – уже по третьему заходу – стихает «Я изнурен», Кеннет не выдерживает:

– Слушайте, а в блюграссе есть что-нибудь не о смерти и умирании?

В ответ – дружный хохот. Собственно, стоило бы от него и воздержаться – ведь такие песни и вправду должны наводить его на печальные раздумья об отце, о незажившей ране… но, кажется, не наводят. Во всяком случае, по нему не скажешь. Может, просто волевым усилием велел себе не унывать?

– Одну вещь знаю, – отзывается Седар и с фирменно кокетливой улыбкой затягивает «Дубравушку».

Сара широко распахнутыми глазами с беспокойством косится на меня, но я передергиваю плечом и вступаю со скрипкой.

Это все равно было неизбежно. Шок от первого столкновения с моей «крестной» песней на «Открытых микрофонах» давно прошел, и теперь я в состоянии просто ловить кайф от «Дубравушки». И даже исполнять на заветной скрипке!

Чего я никогда не смогу – так это внимать ей или играть ее, не слыша в голове голоса папы. Каждая строчка выжжена в моем сознании родным почерком. Каждая нота – привет от отца. Чем дольше мы играем, тем сильнее зажмуриваю глаза и позволяю потоку воспоминаний унести меня далеко-далеко: папа пробуждает меня «Дубравушкой» поутру и гладит по взъерошенным волосам. Папа забирается в кабину своего фургона и машет мне в окно. Папин гроб опускают в могилу, и звонкий голос его уходит от нас глубоко под землю.

Лети, моя скрипочка, обволакивай меня исступленным стенанием… Безотчетно ускоряю темп, остальные за мной подтягиваются, словно и их моя внутренняя энергия тянет за собой. Все быстрее, быстрее… и вот мы уже играем так быстро, как на моей памяти никто никогда «Дубравушку» не играл. Уже пальцы должно бы судорогой сводить, но я почти не чувствую своей плоти, отделилась от нее, растворилась в музыке. Не поднимая век, только ее и впитываю, и в конце концов она становится осязаема, она во мне, она течет по моим венам. Уверена: если сейчас открыть глаза, перед ними предстанет зияющая бездна океанская.

Седар уже даже не пытается петь, слишком громко воет скрипка, ее не перекричишь, на «ринге» остались только инструменты: мандолина неистово звенит, скрипка стонет, два банджо дребезжат из последних сил, гитара Кеннета отчаянно пытается пробить себе место. А «Гибсона» Орландо вообще не слышно. Распахнув наконец перенапряженные очи, он, не мигая, в шоке, в столбняке уставился на что-то прямо за моей спиной.

Разворачиваюсь назад всем корпусом, чтобы не прекращать играть, и вижу: в дверях незнакомая женщина – темные волосы всклокочены, карие глаза под длинными ресницами – как у Сары. Я сразу узнаю ее по фотографии над кроватью моей подруги. Сто раз рассматривала. Это ее мать.

Ее покойная мать. И я тону в водовороте чувств, смешанных из страха, раскаяния, радости, надежды – сам черт не разберет.