Он сбросил пепел с кончика сигары, приветливо улыбнулся. Видимо, гордый своей речью. Налил еще вина.

— И вот еще что. Я прекрасно понимаю, что вы меня подозреваете. У меня действительно есть серьезные мотивы для подобного деяния. Но уверяю вас: решись я на такое, я бы позаботился, чтобы вы не сумели ничего доказать.

Хункелер кивнул. В этом он не сомневался.

— Как вы вообще себе это представляете? — спросил Рюфенахт. — Когда произошло преступление, я находился у себя в комнате, в «Разъезде». А следовательно, убить не мог.

Хункелер снова кивнул. Алиби и вправду железное.

— Я вот спрашиваю себя, почему вы ставите свою машину на автобусной остановке, а не прямо возле трактира. С чего бы это, а?

— Очень просто. Обычно я еду домой в изрядном подпитии. От автобусной остановки нужно только пересечь шоссе — и я уже на боковой дороге.

— Парковка хороша еще и тем, что из трактира не видно, стоит там ваша машина или нет.

— Опять вы за свое! — ухмыльнулся Рюфенахт. — Мертвой хваткой вцепились. Молодец! Как же я, по-вашему, умудрился скатать из «Разъезда» в Базель и обратно?

— Прежде чем зайти в «Разъезд», вы сняли с дровяного сарая лестницу и приставили к своему окну. В половине десятого вы спустились по ней во двор, поехали в Базель и вошли в помещение практики. После убийства вы положили нож в пластиковый пакет. По дороге к машине хотели было выбросить пакет с ножом, но передумали. Все это видела одна свидетельница. Вы вернулись в «Разъезд», припарковали машину на прежнем месте и по приставной лестнице поднялись в комнату. Уходя из трактира, повесили лестницу на крючья и поехали домой. Вот как все было.

— Верно, могло быть так. — Рюфенахт проводил взглядом струйку дыма, протянувшуюся к потолку. Заметив, что бутылка пуста, принес новую. И стал ждать, что будет дальше. Первый раунд он выиграл.

— Вы были рядом с Регулой, когда она умирала? — спросил Хункелер.

— Нет, — ответил Рюфенахт, едва слышно. Лицо его разом изменилось, усмешка пропала. Страдальческие складки залегли в углах рта.

— Почему?

Рюфенахт потупил взгляд, уставился на свои руки, будто увидел их впервые. Они лежали на столе, рядышком, одна подле другой.

— Эта сука, эта мерзавка не хотела меня пускать.

— Вы имеете в виду госпожу Мюллер?

Он кивнул, медленно, с натугой. Схватился за сигару, но та успела погаснуть. Чиркнул спичкой, снова раскурил ее, выпустил струйку белого дыма.

— Хотите?

— С удовольствием. — От той же спички Хункелер прикурил сигарету. Оба молча дымили.

— Импотенцию я еще кое-как мог выдержать, — помолчав, сказал Рюфенахт. — Мы и без того редко спали вместе. Я пил слишком много красного вина, и мое либидо отказало… С годами произошла очень странная вещь. До сих пор спрашиваю себя, как это вышло. И не нахожу ответа. Регула была женщина эротичная. Всегда готовая заняться любовью, в любое время дня и ночи. Меня ее эротизм не радовал, я его презирал, хотя иной раз и наслаждался им. И я выказывал ей свое презрение, пренебрегал ею, обижал ее. Это была борьба за власть. Я подчинял ее себе, заставлял ждать, томиться. Вот мой грех, в конце концов сгубивший нас.

Он умолк, с каменным лицом ждал, погрузившись в свои мысли.

— Есть одно дурацкое слово, которое я обычно не употребляю. В разговоре с вами я назову его, в порядке исключения. Это — секс. Слово примитивное, но обозначает то, чем я занимался слишком мало. Редко занимался с Регулой сексом. Упорно отказывался. Хотя всегда знал, что люблю ее. Что живу ею, и не только в финансовом плане. Она была пуповиной, которая связывала меня с миром, поддерживала во мне жизнь. Через нее я воспринимал окружающий мир… Я не говорил ей об этом, наоборот, старательно утаивал. Мстил ей. Мстил за то, что она заставила меня любить ее. Я хотел непременно одержать победу в борьбе за власть. И одержал…

Хункелер спрашивал себя, не пьян ли его собеседник. Но потом осознал, что тот говорит правду. Он делал признание и именно поэтому попросил комиссара прийти.

— Существует только один грех, — сказал Рюфенахт. — Равнодушие. И я его совершил. Я презирал в Регуле женщину, я растоптал в ней женщину.

Он замолчал. Осушил свой бокал, налил еще.

— Вы говорили об этом с Регулой? — спросил Хункелер.

— Нет. Она пыталась. Но я не желал. Она боролась за нашу любовь. Но я совершил грех отказа от разговора… Когда она умерла, Карин Мюллер позвонила мне. Десятого июня, после девяти вечера, я сидел у себя в комнате, в «Разъезде». Я сразу поехал туда, хоть и был пьян. Увидел свою мертвую возлюбленную, с лысой головой, исхудавшую как скелет, как мумия. И не проронил ни слезинки. Не мог, глаза высохли.

— А после? Вы плакали?

— Нет.

Он поднес руку к глазам, провел ладонью по закрытым векам, глянул на кончики пальцев. Сухие.

— То, что Регула стала лесбиянкой, здорово меня допекало. Оскорбляло мою мужскую гордость, хоть я и был импотентом. Но гордость осталась. В моей жизни Регула единственная женщина, которую я любил по-настоящему. Человек я очень сложный, любить меня нелегко. Не встреться мне она, я бы, возможно, так и прожил всю жизнь без любви. И этот единственный шанс любить я упорно уничтожал.

— Но ведь вы жили с нею под одной крышей, спали друг с другом?

— Да, время от времени. И оба получали удовольствие. Но потом я начал мстить. Мстить женщине, которая делает мужчину слабым.

— Странная позиция, — сказал Хункелер. — Я воспринимаю это иначе. Моя женщина придает мне силу.

— Вы везунчик. Потому-то я и делаю вам это признание. Я сам себя не понимаю. Может, вы поймете.

Он с мольбой посмотрел комиссару в глаза, словно ожидая от него отпущения грехов.

— Любовь — одно из тягчайших испытаний, выпадающих человеку, — сказал Рюфенахт. — Она бывает очень жестокой, несправедливой, отвратительной. Любовь способна убить.

За окном послышался рев самолета, видимо заходившего на посадку в аэропорту. Потом все стихло. Рюфенахт как бы ушел в себя, сломленный самоуничижением, отчаявшийся.

— То, что ей пришлось так умереть, — тихо сказал он, — просто убивает меня. Она даже говорить толком не могла. Путала слова. Не понимала уже, кто я. Не понимала, кто она сама. Происходил страшный распад личности. Невероятно тяжко — смотреть на это. Раз я даже взял с собой нож, думал ударить ее в сердце. Но не смог. И очень жалею. За это я бы с радостью сел в тюрьму. Но не смог, рука не поднялась.

Он несколько раз сглотнул, будто сдерживая тошноту.

— Уже тогда, десятого июня, я знал, что моим писаниям пришел конец. По привычке пытался продолжать. И понял, что погубил не только ее, но и себя. Я не могу больше жить, я скоро умру. Она умерла безвинно, как жертва. Я умру виновным, как преступник, даже не заметивший своего преступления. Кары нет. Все, что я написал про жизнь, любовь, вину, наказание и смерть, — полная чепуха. Есть только вина. И она остается.